Как же они поступят с нами? Перережут, словно баранов, или высадят на безлюдные рифы Сельвагенских скал?
Ни того ни другого допустить нельзя. Но и выход из моего заточения мог быть только один: через окно за борт, в открытое море. Я вспомнил, как тонул в Темзе, и холодная дрожь пробрала меня до костей. Здесь больше не будет спасительного якорного каната и кормового бруса, которые помогли мне в тот раз вскарабкаться на палубу стоявшей у причала барки. Сейчас баркентина лежала в дрейфе, тяжело раскачиваясь на крутой волне, и подняться из окна на палубу нечего было и думать. Единственное, что я мог сделать, это пробраться вдоль карниза на гакаборте до окна каюты капитана Джекобса и попытаться проникнуть через него внутрь. Окно в каюте, разумеется, будет закрыто, но дверь вряд ли. Оттуда я смогу выйти в кают-компанию, освободить сэра Ричарда и Фрэнка и либо пробиться на бак, чтобы выручить Майкла с его товарищами, либо занять оборону в кормовой надстройке, держа под прицелом всю палубу, благо запасов пороха и пуль здесь хватит не на один месяц осады.
Я отвернул задрайки, удерживавшие оконную раму, и вынул ее из гнезда в кормовой переборке. Порыв холодного ветра вперемешку с солеными брызгами ворвался в каюту. За окном в кромешном мраке глухо шумел океан, ворочая тяжелые, словно маслянистые валы, покрытые потеками слегка фосфоресцирующей белесой пены. То, что предстояло сделать, надо было сделать немедленно. Джекобс не станет долго дрейфовать в опасной близости от подветренных рифов. Люди Фуншальского Пита в любой момент могут оказаться на борту.
Я решительно перебросил ногу через оконный парапет, нащупывая снаружи узкий деревянный карниз, идущий вдоль гакаборта. Это была всего лишь двухдюймовая доска, соединявшая резные наличники окон наших кают, но она тем не менее представляла хоть какую-то опору для ног. Ухватившись за мокрую оконную раму, я выбрался наружу.
Только сейчас я понял всю опрометчивость своего отчаянного поступка. Баркентина раскачивалась, словно на гигантских качелях, то медленно поднималась на плоский гребень очередной волны, то вновь скатывалась в ложбину между ними. Корму при этом резко встряхивало, и меня с ног до головы обдавало холодным душем из соленой морской воды и пены. Ситуация напоминала попытку удержаться на спине дикого необъезженного жеребца, изо всех сил старающегося сбросить незадачливого седока. Разница заключалась в том, что если у жеребца имелись хотя бы грива или шея, за которые можно держаться, то здесь мне практически не за что было ухватиться. Я стоял, упираясь в узкую и скользкую деревянную планку лишь краем подошвы сапога. Положение усугублялось еще и тем, что кормовой срез при каждом нырке судна становился почти вертикальным, и я буквально повисал над бездонной морской пучиной, мертвой хваткой вцепившись в оконный наличник и всем телом прижимаясь к мокрым доскам обшивки гакаборта. Правда, когда корма задиралась вверх, она становилась более пологой, и удерживаться на ней было легче. Я начал пользоваться этими минутными передышками, чтобы дюйм за дюймом постепенно передвигаться в сторону капитанской каюты. Вскоре я достиг окна каюты сэра Ричарда, цепляясь за золоченые завитушки кормового подзора. В каюте горела лампа, и я увидел два бледных встревоженных лица, прижавшихся изнутри к оконному стеклу. Я не мог ни подать им сигнала, ни сообщить о своих намерениях, так как едва удерживался на мокрой и скользкой качающейся стене. Пальцы мои онемели от холода и постоянного напряжения, и я почти перестал ощущать их. Но цель уже приближалась, и я во что бы то ни стало должен был достичь ее.