– У вас много друзей? – спрашиваю я.
– Нет.
У нее едва заметный акцент, унаследованный от папы. Это восхитительно. И я предпринимаю попытку поискать его между ее зубами, настолько он приятен. Она не противится этому. Мы фрахтуем тачку и просим отвезти нас в Булонский лес. Птички и садисты предаются любви в его зарослях. Мы находим более или менее укромный уголок (за нами наблюдают всего лишь сорок восемь любопытных, спрятавшихся в кустах) и начинаем любовное воркование высшего класса со столкновением слизистых и соло в четыре пальца на подвязках.
Я исповедую эту девицу. Есть ли у нее любовники? В этом не было бы ничего удивительного, учитывая ее возраст и физические данные. Она отвечает, что свободна сейчас, что я ее подхватил как раз после разрыва... Меня это заинтересовывает, и мое возбуждение передается также и уху.
– Как может мужчина вас покинуть? – возмущенно взрываюсь я. – Это просто немыслимо.
– Не он меня покинул, а я его!
– Это другое дело. Только не говорите мне, что он вам изменл: я не могу это ни допустить, ни потерпеть.
Она становится серьезной, ее скулы каменеют, взгляд делается неподвижным.
– Нет, это гораздо серьезней.
– Да что вы! Расскажите мне все, любовь моя!
Вместо сорока восьми нас окружают теперь сто двенадцать любопытных, словно японцы в сингальских джунглях во время последней войны. Они сдерживают дыхание, надеясь увидеть заключительную часть наших игр. Девчонка ничего не замечает.
– Я узнала, что этот человек – коммунист! – говорит она.
– Что вы говорите?
– Да, вы не ослышались, – отвечает она живо. – Коммунист.
Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все-таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его.
– Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев.
Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и возвращает ей свободу.
– Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему.
Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло.
Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она «принадлежит» ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли?
– Трогательно, – изрыгаю я, – бесконечно трогательно! Ваша жизнь – это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно!