в законную Ассамблею.
– Законодательную! – поправляет Морбле.
– А тебя кто спрашивает? – обрушивается на него Берю. – Не хватало еще, чтобы какая-то старая жандармская унтер-офицерская развалина давала мне уроки французского языка! Нет, вы видели такое!
Морбле аж сатанеет от ярости. Он заявляет, что для него унизительно быть заместителем ничтожного полицейского в гражданском костюме и что он подает в отставку. Для Пино это заявление – целительный бальзам, поскольку он сам метит на этот пост. Мы на пороге драки, и я вижу, что самое время вмешаться.
– Берю, – обрываю я его. – Вместо того чтобы разыгрывать здесь из себя клоуна, ты бы лучше занялся своей работой полицейского. Я тебе поручил ответственное дело, а ты его забросил, чтобы погрязнуть в перипетиях смехотворной избирательной кампании, которая покрывает нас позором!
Толстяк отвечает мне, что, пока меня будет покрывать позор, мне не придется раскошеливаться на химчистку. Рассуждение его мне представляется логичным.
Затем он высокомерно отметает мою критику.
– Моя работа? Так я ее выполнил, несмотря на мою избирательную кампанию. Твоего продавца нафталином, Беколомба, я проследил с момента выхода из лавки. Мы за ним следили даже все втроем, я говорю правду, эй вы?
Пино и Морбле подтверждают сказанное.
– Впрочем, – продолжает Берю, – это скучный человек. Он проводит свою жизнь в церкви. Он туда отправился сразу после работы.
Его пьяный взгляд слегка светлеет.
– О, постой-ка, я тебе об этом расскажу поподробнее. В церкви находился один из наших парней из комиссариата, он был с этой, как ее, вдовой. Они вели серьезный разговор. Беколомб, должно быть, страшно ревнивый, потому что сразу после разговора он принялся следить за инспектором аж до самого комиссариата. А потом...
Я его больше не слушаю. Черт побери, все ясно! Теперь я понимаю, почему мне позвонила мамаша Монфеаль. Она предупредила Беколомба о том, как развиваются события с так называемым шантажистом, и он проследил за всей операцией. Тогда-то он и сообразил, что кретин Мартине отправился в комиссариат докладывать о проделанной работе. Он понял, что это ловушка, и поставил об этом в известность свою подружку в трауре.
Вот тогда-то мадам Монфеаль мне и позвонила, что должно было, по ее мнению, обелить ее в моих глазах. Я расцеловываю Толстяка.
– Господин президент, – говорю я, – ваши действия принесли свои плоды.
– Незрелые! – язвительно бросает Морбле.
Но его сарказм пролетает слишком высоко, чтобы бросить тень на безмятежность Берюрье.
– Дорогие друзья, – говорю я, – следуйте за мной. Мы сейчас будем допрашивать гражданина Беколомба. Чем нас будет больше, тем нам будет веселее.