С того памятного дня прошло больше семи лет, но до сих пор Ева помнит, с каким восторгом она вернулась в свою захламленную квартиру, с какой нежностью пробежала пальцами по лакированной поверхности комода (середина XVIII века, как оказалось), с каким трепетом стерла пыль с херувима, с какой неожиданной радостью осознала, что все эти вещи, принадлежащие некогда русским аристократам, теперь ее, и с какой непоколебимой уверенностью решила — она с ними никогда не расстанется!
Слово своей оно сдержала: ни одна мелочь, даже самая бросовая (паршивенькое начало XX века) не покинула этой квартиры. Даже глупая конфетница из горного хрусталя, которой она не очень дорожила, осталась стоять там же, где стояла всегда — на буфете. В принципе, и сам буфет ей не сильно нравился, уж очень был громоздок, но и его она не собиралась продавать. Не говоря уже о кривоногом столике, ее любимце, на котором так хорошо смотрелся белый ретро-телефон…
Вдруг телефон зазвонил. Да так неожиданно громко, что Ева поперхнулась кексом, который машинально жевала.
— Вот хрень, — выругалась она сквозь зубы и, стряхнув с губ пахнущие медом крошки, взяла трубку. — Алло!
Ей никто не ответил. Из трубки доносилось лишь легкое потрескиванье и далекая музыка.
— Что за е-кэ-лэ-мэ-нэ? — рявкнула Ева в мембрану. — Але!
Опять молчание. И когда Ева уже собралась бросить трубку, на том конце проводы неожиданно отчетливо прозвучало:
— Старуха умерла!
Эдуард
Эдуард Петрович, покряхтывая, влез в салон своей машины. Пыхтя и вытирая пот крахмальным платком, уселся. Поерзав на сидении, принял удобное для его грузного тела положение, откинулся на спинку, закрыл глаза. Надо худеть, в очередной раз подумал он, иначе до шестидесяти не дотянуть. На красоту фигуры плевать, не до красоты нынче, в его возрасте главное здоровье, которое, как известно, не купишь… К сожалению… Иначе у Эдуарда Петровича было бы самое лучшее, самое молодецкой здоровье, потому что он был дьявольски богат.
— Куда едем, Эдуард Петрович? — мягко спросил водитель, повернувшись к боссу всем корпусом, он знал, что старик любит, когда ему смотрят прямо в глаза.
— Давай в контору, — буркнул Эдуард, расслабляя ремень на брюках. Ему тяжело было сидеть с утянутым брюхом, вот и расстегнул, чтоб дышалось вольготнее. — Потом вернешься за Каринкой, сводишь ее к массажисту.
Каринкой он звал свою любовницу Карине, королеву красоты Армении, приехавшую в столицу дружественной России для того, чтобы стать звездой. Звездой она, понятное дело, не стала, в Москве таких королев пруд пруди, зато отхватила себе богатого, доброго, а, главное, совсем не требовательного любовника. Единственное, на чем наставил Эдуард, так это на порядочности: то есть, не красть, не врать, не изменять. Еще не пытаться «залететь» и не требовать регистрации отношений. Хочешь детишек и штампик в паспорте — ищи другого, а Эдуард Петрович в этом не помощник: слишком стар и слишком мудр, чтобы поверить в то, что голозадая молодуха полюбила его за красивые глаза, а не за счет в Цюрихском банке… К тому же, Эдуард уже был когда-то женат (супружница его, к сожалению, умерла молодой), и дети у него имелись (эти, не знай, к счастью или к сожалению, живы, здоровы), но ни жена, ни дети не сделали его настоящим семьянином. Он всегда был одиночкой. Волком-одиночкой! Вульфом, именно такое «погоняло» дали ему на зоне, и именно так (за глаза, конечно) его называли до сих пор.