Сразу всего не перескажешь, потому что дело давнее. Необходимо подготовиться, а сваты только что с дороги. И Павла Андриевича с Венерой Тарасовной усадили за стол. И лишь когда они поели борща с холодцом, выпили кисельку и вычистили большое блюдо окуней, приступил батько к рассказу. Странная повесть и непостижимая. Много непонятного. Павло Андриевич и Венера Тарасовна вмиг забылись, отдавшись повествованию.
В то лето, едва уехали сваты, начались для Гарбузов жаркие дни: косовица, прополка, жуки, буряки. Много срочной работы, много и обычной. Покуда дождь не прихватил, требовалось косить на лугах травы, просушивать сено на солнце, переворачивая валки. Потом собирать его, перевозить и скидывать на сеновал. Жуков трясти, вишни перебирать. Мобилизовывались все силы. Стали привлекать Дмитрика, как ни утомительно это было. А по-иному никак, потому что нанимать кого-то денег не имелось. Батько самолично за ним приглядывал, но Дмитрик под разными предлогами всякий раз с поля сбегал и, уходя посадками, скрывался в зеленых дебрях. Точно магнитом его утягивало. Батько сердился и расстраивался. И ничего не понимал. Ночами не спал. Ему уже чудилось, что односельчане смеются над ним, косятся при каждой встрече, будь то в магазине или в кафе за бутылкой пива. Ему уже слышались упреки, что, мол, не способен он справиться с напастью, которая губит изо дня в день его хлопца. Он бродил по ярам в одиночестве, распугивая птиц, выслеживал Дмитрика, но дознаться ничего не мог, как ни старался. Только нервы себе изматывал. И слег вскоре батько. Не то простудился, попав под дождь, не то надорвался, таская неподъемные кули с комбикормом. А быть может, и шинкарка в кафе подала чего-нибудь не того к пиву. Лежал батько, не вставая, целыми днями, а ходить за ним было некому, – все в поле. «Дмитрика, Дмитрика допустите ко мне», – стонал больной. Тогда не стало Дмитрику прежней вольной жизни. Не выбежать за село, не вдохнуть живого ветра. Не устремиться навстречу заветному. Вот ходит он в четырех стенах, зовет кого-то, подойдет к окну и всматривается в трепетание листьев, всматривается. Надумает вдруг бежать, распахнет створки, а батько ему сзади как нож в спину: «Не покидай меня, сынок!» Что делалось с хлопцем, кто может описать! Птичка пойманная не так бьется в клетке, как его сердце билось.
Но дни проходили и недели летели. Настала осень. Потемнели воды, посинели небеса. Собрались в груды на поле крутобокие буряки, яблони пороняли листья, дошли до зрелости тыквы. Батько-то поправился, Дмитрик почернел. Надеялись, при родных выйдет дурь из его головы. Куда там! При первой же возможности полетел к одинокому ставу, но, видимо, и там успела дохнуть осень холодным своим дыханием. Не нашел того, что искал, Дмитрик. Вернулся скоро и стал сохнуть, как сохнет камыш после лета на прудах. Никакие развлечения не помогали. От телевизора и то пользы не было. Мама отправилась за советом к бабе-шептухе, на хутор. У той дом не сразу отыщешь: в стороне от дороги, за густым терновником, на месте странном: тут тебе и сараи с живностью, тут и окрученные плющом серые могильные кресты. Перед верандой всегда посетители ожидают, зажимая в кулаке денежную бумажку, или просто с кружком домашней колбасы в торбе. У бабы-шептухи не легкий взгляд. Наперед она маму крепко выбранила, за все грехи, что имелись на ней, приказала в церковь ходить и каждую неделю причащаться. Навязала узлов на веревке, нажгла какой-то дряни, прыснула водой и посыпала незнакомыми словами, польскими, цыганскими, греческими, да такими, которых и в словарях нету. Все громче и громче, повторяя их по тридцать раз к ряду, так что у мамы и круги перед глазами пошли. И научала что-то проговаривать перед сном, и посылала на перекресток. А Репьячиха, в другом месте, сказала просто: «Надо вашего Дмитрика оженить». – «Не очумела ли ты, хлопца в пятнадцать лет женить?!» – вспыхивала мама, а Репьячиха поясняла: «Не оженить, так хорошей девушкой увлечь, чтобы влечение его перенаправить». Маме стыдно было даже слушать ее, а Репьячиха продолжала: «Не хотите, как хотите, а лучше моей Ганночки не найти: развита не по годам, грудь пышная, улыбка пряная. Косметика у нее польская, – дядя со Львова привез. Не курит. Любого мужика с ума сведет, не то, что хлопца. Другая вас подведет, а моя Ганночка все сделает, как нельзя лучше. Другая обманет». На том ничем и кончилось.