Я медленно пошла к ней.
— Возвращение блудной внучки! — как-то смущенно улыбнулась она. — Давно пора, между прочим. Ну, иди же скорее, я тебя поцелую.
От нее, как и прежде, пахло духами «Мицукоо, она была так же подтянута и аккуратно причесана, с превосходным маникюром. Но желания рыдать у нее на груди как-то не возникало.
— Дай-ка я на тебя погляжу. Ну что ж, ты хорошо выглядишь, не расплылась, форму держишь, молодец. Стиль у тебя появился…
— Ты тоже заметила, мама? — обрадовался отец.
— А ты, Мальвина, совсем не изменилась, просто чудо какое-то!
— Слышишь, Юра, она зовет меня Мальвиной! — улыбнулась она.
Моя бабка требовала, чтобы я звала ее по имени, слово «бабушка» приводило ее в ярость, но, поскольку волосы у нее и тогда были седые, а она еще их слегка подсинивала, я называла ее Мальвиной.
— Ты не голодна, Дина?
— Нет, что ты, мы же после обеда…
— Хорошо, пойдем ко мне наверх, поговорим по душам.
Говорить по душам в ее кабинете не хотелось.
Она сидела в своем ампирном кресле, совсем как тогда, когда в последний раз напутствовала меня перед отъездом за границу; «Динуша, пойми, перед тобой открывается мир! Ты сможешь путешествовать, жить, где вздумается, к тебе там будут относиться с должным уважением, а не сочувственно или презрительно, как относятся к нам, когда удается вырваться за пределы нашей тюрьмы. Ты не можешь себе представить, как унизительно выезжать за границу либо вместе с целым стадом, либо под чьим-то присмотром, но всегда без копейки…
Помню, кто-то рассказывал, как покойный Дмитрий Дмитриевич Шостакович, величайший композитор нашего времени, будучи в Вене, попал на какой-то вечер, где все что-то давали на благотворительные цели, а у него в кармане не было ни гроша, и он вынужден был снять с себя часы и бросить в общий котел! Чудовищно! Правда, говорили, он устроил потом грандиозный скандал, не то в посольстве, не то в Министерстве культуры. И это Шостакович! Они, вероятно, хотят, чтобы мы чувствовали себя за границей максимально плохо… А ты сможешь жить как белый человек!» Разумеется, она во всем была права, только я не хотела понимать…
Мне казалось, что я им просто в тягость — дурацкие юношеские комплексы, максимализм, путаница в башке. Они советовали, подвигали, нашептывали — мне во благо, а я обиделась. Обиделась на десятки лет. Наверное, это плохо, но каяться тоже не хотелось… Они ведь смирились с тем, что я обиделась. От всех этих мыслей и чувств заболела голова.
— Знаешь, когда я представляла себе, какой ты будешь в зрелые годы, я видела какую-то другую женщину. Более русскую обликом, что ли…