— Ля илляха илла ллаху Мухаммад расулу-л-лаху...
Юноша закрыл глаза, отвернулся и бросился бежать в гору, прочь от нее и от берега.
Сеттер изваянием застыл на камне, глядя своими изумрудными глазами в морскую даль.
Таня легла на спину и медленно поплыла по замершему, фосфоресцирующему морю. В свежих ранах резко щипала морская соль — терпкий отголосок недавней сладкой боли, очистившей ее, искупившей страдания, причиненные ею тем, кто был ей дорог...
Где небо, где земля?
Разумеется, ни о какой экспедиции в этом году и речи быть не могло. Во-первых, для того, чтобы пробить ее, Павлу потребовалось бы несравненно больше усилий, чем в прошлом году, а сил-то у него как раз и не было. Свои институтские обязанности он выполнял в режиме автопилота, работая по заданной программе и реагируя на поступавшие команды. Поскольку по алмазной тематике никаких команд не поступало, она заглохла сама собой. Павел лишь изредка вспоминал о ней — вспоминал с сожалением и досадой на себя, утешаясь лишь твердым обещанием, данным самому себе: вот разберется со своими семейными неурядицами, и тогда уже...
Возвращаясь с работы, он механически ел что-то, включал телевизор, смотрел, не вникая особо, что именно показывают, ложился спать. Душой он был не здесь, а на даче, с Нюточкой.
По разным причинам ему очень не хотелось впутывать родителей в свои проблемы. Они не относились к числу тех, которые мог бы решить отец — разве что надавить на Таню в смысле жилплощади, но прибегнуть к помощи такого рода Павел считал унизительным для себя и непорядочным по .отношению к Тане. А вмешательство матери принесло бы только лишние осложнения и неприятности. Конечно, всего от них утаить было нельзя, но Павел старался подать дело так, чтобы свести возможность их вмешательства к минимуму. Они ничего не знали об ультиматуме Тани, более того, пребывали в полной уверенности, что лето она проводит на даче, снятой Павлом в Огоньково, чтобы, как объяснил он, не докучать им возней и беспокойствами, сопряженными с пребыванием в одном доме с младенцем грудного возраста. Объяснения его они приняли спокойно и даже с некоторым облегчением. У них хватало собственных забот: у обоих было не очень ладно со здоровьем, а у отца к тому же сложности по работе. «Орел-бровеносец» все очевиднее впадал в маразм, в его ближайшем окружении всегдашняя борьба под ковром ожесточилась до предела, полетели головы уровня министров и первых секретарей, причем далеко не всегда дело ограничивалось проводами на заслуженный отдых или на пост посла в экзотическую страну. Внешне все оставалось по-прежнему, но Дмитрий Дормидонтович звериным чутьем многолетнего номенклатурного кадра почувствовал, что кресло под ним зашаталось, и не на шутку.