— Бежать, что ли, решил? Неужто в Крым?
Рифат молча прижался спиной к стене и тяжело дышал, часто облизывая пересохшие губы.
— Жену с собой возьмешь? — зевнув, поинтересовался дьяк.
— Вместе уедем! — выкрикнул жених и шагнул к Никите Авдеевичу. — Уходи. Она теперь моя, а я все сделал, что ты хотел! Отец меня зовет!
— Отец тебя уму-разуму учит. Куда ты побежишь, да еще с молодой женой? До Крыма тысячи верст! И кому ты там нужен, окромя родителей? Чужие тебе теперь ордынцы, они веры другой. Может, хочешь, чтобы твоего отца хан обвинил в измене, а Любашу забрали в гарем Гирея или Азис-мурзы? Тогда валяй, прикажу ворота открыть, но отпущу тебя одного, а родню свою на поругание не дам!
Рифат отшатнулся, будто его толкнули в грудь, а дьяк поднялся и пошел на него, пристально глядя в глаза и не переставая говорить:
— Иляс-мурза хочет род продлить, передать тебе и детям твоим свои славу и богатство, а ты решил подрубить все под корень и бросить под ноги Гирею? Государь наш милостивый тебе деревеньку пожаловал, я тебе дал жену-красавицу. Кто мне взялся врага в доме сыскать, кому я верил, считая мужчиной, а не сосунком?
Подойдя вплотную к Рифату, Никита Авдеевич внезапно вырвал у него нож и откинул в сторону. Потом размахнулся и дал Рифату крепкий подзатыльник.
— А ну пошел к жене! И дурь из головы выбрось! Ишь, чего удумал, в Крым бежать!
Молодой мурза зло скрипнул зубами, однако разом присмирел. Бочком он обошел дьяка и выскочил из конюшни. Бухвостов вытер пот со лба и облегченно перевел дух — мог ведь и пырнуть, пьяный дурачок! Хмель в голову ударил, вот и натворил бы сдуру делов. Ничего, ночью ему не до того будет, а утром проспится.
Дьяк развязал конюха и велел ему помалкивать. Тот понимающе кивнул и поплелся расседлывать жеребца…
Когда Никита Авдеевич вернулся в дом, молодых уже собирались провожать в сенник, где на тридевяти снопах постелили попоны, а поверх них чистое льняное полотно. По углам брачной постели поставили мед в глиняных кружках, в головах — две горящие свечи и кадь с пшеницей. Дружка жениха взял жареного петуха и обернул в чистую скатерть. Посаженая мать осыпала Любашу и Рифата хмелем и дала отведать петушиного мяса: жениху протянула голову, а невесте — шею, чтобы вертела мужниной головой. Молодые улыбались, будто ничего не произошло. На дворе цокали подковы: один из дружек, по обычаю, всю ночь должен караулить верхом и с обнаженной саблей под окнами сенника, охраняя покой молодых, а пир тем временем будет продолжаться своим чередом.
«Неужто и Любаша собиралась с ним в Крым скакать? — провожая молодых, подумал дьяк. — Да нет, быть того не может! Ничего, обойдется, ночная кукушка всех дневных перекукует! Шалишь, милый, я тебя теперь никуда не выпущу: не для того окрестил и женил, чтобы ты в Крым сбежал. Когда до конца поймешь, что обратная дорога тебе навсегда заказана, не станет у орды злейшего врага, чем ты!»