— Вы выходите, товарищ командир? Выходите, спрашиваю?
— Что? — очнулся Алексей. — Нет. Виноват.
— Не сходит, а середь прохода растопырился…
Притиснули к лавочкам. Прошли.
Раньше такой неприязни не было. Раньше — с улыбкой, с шуткой, с добрым словом обращались к человеку в военной форме. Теперь — совсем по-иному: военные-то, герои гражданской, защитнички, врагами народа оказались. Вон и по радио их в грязи полощут, и в газете «Правда» карикатуры. Кому верить?
«Кому верить?» — вопрос, безмолвно звучащий в каждом трамвае и в каждой душе.
Остановилась «шестерка»: кольцо в Покровском-Стрешневе. Посыпался народ из вагонов.
«…Изверги в военной форме планировали убийство товарища Сталина и расчленение всего Советского Союза…» — гремело радио.
Алексей остановился у продуктового магазина, вынул из командирской сумки две толстые тетради, зажал их под мышкой и вошел в магазин.
Алексей с тетрадями под мышкой и заметно пополневшей командирской сумкой на боку шел по центральной дорожке.
Через парк, железнодорожные пути — в военный городок с орущим радио, неистребимой белизной общих сортиров и общих помоек.
На кухне Люба готовила ужин, когда хлопнула входная Дверь.
— Алеша?..
Люба потянулась к вошедшему мужу с поцелуем, но он не заметил. Открыл командирскую сумку, молча поставил на стол бутылку водки и банку бычков в томате.
— Это по какому поводу? — спросила Люба.
И опять он промолчал. Вымыл руки под краном, сел к столу. Люба недовольно пожала плечами, но поставила на стол рюмки.
Алексей сковырнул сургуч на пробке, выбил ее, ударив ладонью по дну бутылки, налил жене, а свою рюмку отодвинул. Взял белую чайную кружку с пурпурной надписью «Красная Армия» и наполнил ее водкой до краев.
— Что-нибудь с Егором? — с тревогой спросила Люба. — Да не молчи же, не молчи!..
— Выпей, Любаша. В порядке Егор, — глухим безжизненным голосом сказал Алексей.
— А с тобой что? Что случилось?
— Пей, Любаша. Ваньку арестовали.
Кажется, Люба вдруг рухнула на стул. Алексей пил, скрипела по дну консервной банки его вилка, гремело радио.
«Броня крепка, и танки наши быстры,
и наши люди мужества полны…»
А потом вдруг Люба закричала:
— И ты веришь? Веришь? Веришь?..
— Что?.. — тихо спросил он, подняв голову.
И она сразу замолчала, увидев его лицо. Осунувшееся, постаревшее на сто лет за одни сутки. Меньше: за считанные часы. По серым провалившимся щекам медленно ползли две слезинки. Алексей не смахивал их, потому что не знал, что может плакать.
И тут что-то случилось с радио. Вместо пафосных обличительных речей, вместо грома маршей и официального оптимизма массовых песен раздался голос Утесова: