— Я рада переменам в вашем беспокойном характере, Михаил Дмитриевич.
— Только не говорите, что я полысел. Это единственное, что меня может испугать по-настоящему.
— Я имею в виду ваш моральный, а не физический облик. Вы как-то вдруг повзрослели, и ваше безудержное гусарское самодовольство решительно попятилось в вашей душе. Или я ошибаюсь, и это всего-навсего очередная игра?
— Мужчина имеет всего две возможности проявить себя. На поле боя и за карточным столом.
Скобелев тогда отшутился, а через месяц приехал отец. Генерал Дмитрий Иванович.
— Меня востребовал Его Высочество великий князь Николай Николаевич, — весьма торжественно объявил он чуть ли не с порога. — Поспешаю в Петербург, но решил поглядеть на тебя. Вели Млынову…
— Млынов в Туркестане. Но его заместитель сообразит, что нам требуется. Баранов, распорядись!..
— Это ты напрасно, — искренне огорчился Дмитрий Иванович. — Тебе, Мишка, до старости нянька нужна, а лучше Млынова ты все равно никого не отыщешь.
— Агентурный разведчик мне сейчас куда как няньки важнее, батюшка.
Хорошо выпили, с аппетитом закусили, и уж к концу обеда отец вдруг хлопнул себя по лбу:
— Совсем из башки выскочило! Твой однокашник по пансиону Жирардэ князь Сергей Насекин застрелился в Болгарии. Матушка Ольга Николаевна говорила, он у нее детскими домами занимался… Что с тобой, Мишка?
— Ничего, Дмитрий Иванович. — Просто бокал Михаил Дмитриевич выронил из вдруг задрожавшей руки.
«Серж. Сколько же им было тогда? Лет тринадцать-четырнадцать. Спокойный, улыбчивый мальчик, навсегда привязавшийся к дерзкому, громкому, не в меру озорному Мишке Скобелеву, как привязываются порою к своей полной противоположности. Поклялись непременно что-то важное совершить для России, и княжич Насекин первым руку располосовал, чтобы клятву ту юношескую кровью скрепить. Да так ножом тогда полоснул, что кровь с трудом остановили…»
— Не пей, Мишка. Разве горе в коньяке утопишь?
— Не мешай мне, отец. Прощаться не мешай.
Странно, еще мальчишкой — там, в пансионе — Серж ко всем обращался только на «вы». Сначала однокашники решили, что это — от рюриковской спесивости юного княжича, а потом поняли, что причиной была безмерная деликатность. Он всю жизнь стеснялся самого себя…
— Извини, батюшка. Я пойду к себе, утром увидимся. Баранов тебя уложит.
— Это ты меня извини, ляпнул, не подумав. Считал, что смертей ты вдосталь навидался…
— Ничего. Привыкаю.
Прошел в свою спальню. Стоя налил вина, стоя выпил.
«Прощай, Серж…»
И тяжело опустился в кресло.
Что он сказал тогда, в Кишиневе, при их первом свидании после длинного перерыва? Что?.. Тогда Михаил Дмитриевич был весь погружен в собственные обиды, очень уж любовался собою и этими незаслуженными обидами, а князь Насекин ведь сказал что-то важное. Не тогда — сейчас ставшее важным. Кажется…