— Какая-то девочка. Кажется, ее зовут Кенжегюль. Ее мать спасла капитана.
— Кенжегюль, — повторил Михаил Дмитриевич, вероятно для того, чтобы запомнить. — Коли это все, то я приглашу офицеров…
— Увы, это не все, Михаил Дмитриевич, — с горечью сказал Гейфельдер. — Я привез горестные новости.
— Горестные?
— Пришла телеграмма, Михаил Дмитриевич, — доктор нервно потер ладони. — В ней сказано… В ней сообщается о кончине вашей матушки Ольги Николаевны.
— Кончине?.. — с какой-то удивленной недоверчивостью переспросил Скобелев.
— Примите мои соболезнования, дорогой Михаил Дмитриевич…
— Скоропостижно? Несчастный случай?
— Подробности в телеграмме не сообщаются.
— Она же никогда ни на что не жаловалась…
В комнату начали возвращаться офицеры. Скобелев резко поднялся:
— Благодарю вас.
Прошел к заваленному картами столу, поворошил бумаги, не поднимая головы. Сказал вдруг:
— Прощения прошу, доктор рекомендует трехдневный отпуск. Продолжим по окончанию оного.
И стремительно вышел.
Скобелев сразу же выехал в свой особняк под Кизыл-Арватом, взяв с собою только денщика Анджея Круковского. Анджей был сдержан и молчалив, а главное — он хорошо знал Ольгу Николаевну, и в этом молчании было некое единение. Он спрашивал только в том случае, если требовались уточнения, и без приглашения никогда не входил. Молча накрыл стол к ужину по приезде и, поклонившись, пошел к выходу.
— Останься, — вздохнул Михаил Дмитриевич. — Матушку помянем.
— Рано, Михаил Дмитриевич, — тихо сказал Круковский. — Надо подтверждения обождать.
— Ну, так просто вместе перекусим.
Анджей сел к столу, но ни у денщика, ни у генерала не лез кусок в горло, хотя они порядком проголодались. Кое-как и кое-чем перекусили, Круковский убрал со стола и удалился, а Михаил Дмитриевич остался наедине со своими думами.
Сказать, что он любил матушку больше, чем отца, было бы и просто и неверно. Он боготворил ее, равно как и она — его, и никакие параллели здесь были неуместны. Фотографию Ольги Николаевны Скобелев с собою не захватил, поскольку считал это почему-то дурной приметой, а тем вечером пожалел об этом, потому что уж очень ему хотелось увидеть ее лицо. Он пытался вызвать его в своей памяти, но ничего не получалось, и он мучился, пытаясь читать и не воспринимая ни строчки даже из своего любимого Лермонтова.
Лег он довольно поздно, боясь, что начнет долго и напрасно вертеться в постели, призывая сон. Так оно и случилось, несмотря на то, что он порядком устал в тот день. И лишь под утро он заснул, надеясь увидеть матушку во сне. А на заре проснулся, потому что ему приснилась-таки матушка, но — в гробу. И почему-то белом…