Обе комедии исполняют плохо сценические условия; в сем отношении ничтожная
французская пьеса их лучше. Содержанье, взятое в интригу, ни завязано плотно,
ни мастерски развязано. Кажется, сами комики о нем не много заботились, видя
сквозь него другое, высшее содержание и соображая с ним выходы и уходы лиц
своих. Степень потребности побочных характеров и ролей измерена также не в
отношенье к герою пьесы, но в отношенье к тому, сколько они могли пополнить и
пояснить мысль самого автора присутствием своим на сцене, сколько, могли собою
дорисовать общность всей сатиры. В противном же случае — то есть если бы они
выполнили и эти необходимые условия всякого драматического творенья и заставили
каждое из лиц, так метко схваченных и постигнутых, изворотиться перед зрителем
в живом действии, а не в разговоре, — это были бы два высокие произведения
нашего гения. И теперь даже их можно назвать истинно общественными комедиями, и
подобного выраженья, сколько мне кажется, не принимала еще комедия ни у одного
из народов. Есть следы общественной комедии у древних греков; но Аристофан
руководился более личным расположеньем, нападал на злоупотребленья одного
какого-нибудь человека и не всегда имел в виду истину: доказательством тому то,
что он дерзнул осмеять Сократа[250]. Наши
комики двигнулись общественной причиной, а не собственной, восстали не противу
одного лица, но против целого множества злоупотреблений, против уклоненья всего
общества от прямой дороги. Общество сделали они как бы собственным своим
телом; огнем негодованья лирического зажглась беспощадная сила их насмешки. Это
— продолжение той же брани света со тьмой, внесенной в Россию Петром, которая
всякого благородного русского делает уже невольно ратником света. Обе комедии
ничуть не созданья художественные и не принадлежат фантазии сочинителя. Нужно
было много накопиться сору и дрязгу внутри земли нашей, чтобы явились они почти
сами собой в виде какого-то грозного очищения. Вот почему по следам их не
появлялось в нашей литературе ничего им подобного и, вероятно, долго не
появится.
Со смертью Пушкина остановилось движенье поэзии нашей вперед. Это, однако
же, не значит, чтобы дух ее угаснул; напротив, он, как гроза, невидимо
накопляется вдали; самая сухость и духота в воздухе возвещают его приближение.
Уже явились и теперь люди не без талантов. Но еще все находится под сильным
влиянием гармонических звуков Пушкина; еще никто не может вырваться из этого
заколдованного, им очертанного круга и показать собственные силы. Еще даже не
слышит никто, что вокруг его настало другое время, образовались стихии новой
жизни и раздаются вопросы, которые дотоле не раздавались; а потому ни в ком из
них еще нет самоцветности. Их даже не следует называть по именам, кроме одного
Лермонтова, который себя выставил вперед больше других и которого уже нет на
свете. В нем слышатся признаки таланта первостепенного: поприще великое могло
ожидать его, если бы не какая-то несчастная звезда, которой управленье
захотелось ему над собой признать. Попавши с самого начала в круг того
общества, которое справедливо можно было назвать временным и переходным,
которое, как бедное растение, сорвавшееся с родной почвы, осуждено было
безрадостно носиться по степям, слыша само, что не прирасти ему ни к какой
другой почве и его жребий — завянуть и пропасть, — он уже с ранних пор стал
выражать то раздирающее сердце равнодушие ко всему, которое не слышалось еще ни
у одного из наших поэтов. Безрадостные встречи, беспечальные расставанья,
странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и неизвестно
зачем разрываемые, стали предметом стихов его и подали случай Жуковскому весьма
верно определить существо этой поэзии словом