Есть другой вид гордости, еще сильнейший первого, — гордость ума. Никогда
еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке. Она слышится в
самой боязни каждого прослыть дураком. Все вынесет человек века: вынесет
названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его — и
только не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться — и только не
позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него — святыня. Из-за малейшей
насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на
благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни во
что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для
него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все
нравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идет назад, когда не
возвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни в
одном человеке; что другой человек может видеть именно ту сторону вещи, которую
он не может видеть, и, стало быть, знать того, чего он не может знать. Не верит
он этому, и все, чего не видит он сам, то для него ложь. И тень христианского
смиренья не может к нему прикоснуться из-за гордыни ума. Во всем он усу мнится:
в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усумнится, но
не усумнится в своем уме. Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь
существенные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти,
но страсти ума уже начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за
противуречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не
видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие — и уже друг друга
ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что
образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца
входит в мир, — дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая
саранча, нападает на сердце людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно.
Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за
того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что
гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке — уже одна чистая злоба
воцарилась наместо ума.
И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь
к человеку? Ему ли исполниться того светлого простодушия и ангельского
младенчества, которое собирает всех людей в одну семью? Ему ли услышать
благоухание небесного братства нашего? Ему ли воспраздновать этот день?
Исчезнуло даже и то наружно добродушное выраженье прежних простых веков,
которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум
девятнадцатого века истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир. Дух
гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он
явился в собственном своем виде. Почуя, что признают его господство, он
перестал уже и чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же,
его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда не
давались, — и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода,
ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как
невинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в
домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто не
боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и
между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею, как
робкий мальчишка. Что значит, что даже и те, которые сами над нею смеются,
пляшут, как легкие ветреники, под ее дудку? Что значат эти так называемые
бесчисленные приличия, которые стали сильней всяких коренных постановлений? Что
значат эти странные власти, образовавшиеся мимо законных, — посторонние,
побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники
всякого рода, а Божий помазанники остались в стороне?