Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и
чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный
листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем
его не уважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которые
видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, — и мир это видит
весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка над
человечеством! И к чему при таком ходе вещей сохранять еще наружные святые
обычаи Церкви, небесный Хозяин которой не имеет над ними власти? Или это еще
новая насмешка духа тьмы? Зачем этот утративший значение праздник? Зачем он
вновь приходит глуше и глуше скликать в одну семью разошедшихся людей и,
грустно окинувши всех, уходит как незнакомый и чужой всем? Всем ли точно он
незнаком и чужд? Но зачем же еще уцелели кое-где люди, которым кажется, как бы
они светлеют в этот день и празднуют свое младенчество, — то младенчество, от
которого небесное лобзанье, как бы лобзанье вечной весны, изливается на душу,
то прекрасное младенчество, которое утратил гордый нынешний человек? Зачем еще
не позабыл человек навеки это младенчество и, как бы виденное в каком-то
отдаленном сне, оно еще шевелит нашу душу? Зачем все это и к чему это? Будто не
известно зачем? Будто не видно к чему? Затем, чтобы хотя некоторым, еще
слышащим весеннее дыхание этого праздника, сделалось бы вдруг так грустно, так
грустно, как грустно ангелу на Небе. И, завопив раздирающим сердце воплем,
упали бы они к ногам своих братьев, умоляя хотя бы один этот день вырвать из
ряду других дней, один бы день только провести не в обычаях девятнадцатого
века, но в обычаях Вечного Века, в один бы день только обнять и обхватить
человека, как виноватый друг обнимает великодушного, все ему простившего друга,
хотя бы только затем, чтобы завтра же оттолкнуть его от себя и сказать ему, что
он нам чужой и незнакомый. Хотя бы только пожелать так, хотя бы только насильно
заставить себя это сделать, ухватиться бы за этот день, как утопающий хватается
за доску! Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с
небес нам лестница
[259] и протянуться рука,
помогающая возлететь по ней.
Но и одного дня не хочет провести так, человек девятнадцатого века! И
непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь:
все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ
скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила
повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!