В-третьих, «Одиссея» своей русской одеждой, в которую облек ее Жуковский,
может подействовать значительно на очищение языка. Еще ни у кого из наших
писателей, не только у Жуковского во всем, что ни писал он доселе, но даже у
Пушкина и Крылова, которые несравненно точней его на слова и выражения, не
достигала до такой полноты русская речь. Тут заключались все ее извороты и
обороты во всех видоизмененьях. Бесконечно огромные периоды, которые у всякого
другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие, которые у другого были
бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются друг
возле друга, все переходы и встречи противуположностей совершаются в таком
благозвучии, все так и сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всего
целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи: их нет, как
нет и самого переводчика. Наместо его стоит перед глазами, во всем величии,
старец Гомер, и слышатся те величавые, вечные речи, которые не принадлежат
устам какого-нибудь человека, по которых удел вечно раздаваться в мире.
Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной осмотрительностью нужно
употреблять слова и выражения, как всякому простому слову можно возвратить его
возвышенное достоинство уменьем поместить его в надлежащем месте и как много
значит для такого сочинения, которое назначается на всеобщее употребление и
есть сочинение гениальное, это наружное благоприличие, эта внешняя отработка
всего: тут малейшая соринка заметна и всем бросается в глаза. Жуковский
сравнивает весьма справедливо эти соринки с бумажками, которые стали бы
валяться в великолепно убранной комнате[44],
где все сияет ясностью зеркала, начиная от потолка до паркета: всякий вошедший
прежде всего увидит эти бумажки, именно потому же самому, почему бы он их вовсе
не приметил в неприбранной, нечистой комнате.
В-четвертых, «Одиссея» подействует в любознательном отношении, как на
занимающихся науками, так и на не учившихся никакой науке, распространив живое
познание древнего мира. Ни в какой истории не начитаешь того, что отыщешь в
ней: от нее так и дышит временем минувшим; древний человек, как живой, так и
стоит перед глазами, как будто еще вчера его видел и говорил с ним. Так его и
видишь во всех его действиях, во все часы дня: как приготовляется он
благоговейно к жертвоприношению, как беседует чинно с гостем за пировою
критерой[45], как одевается, как выходит на
площадь, как слушает старца, как поучает юношу; его дом, его колесница, его
спальня, малейшая мебель в доме, от подвижных столов до ременной задвижки у
дверей, — все перед глазами, еще свежее, чем в отрытой из земли Помпее.