Наконец, я даже думаю, что появление «Одиссеи» произведет впечатление на
современный дух нашего общества вообще. Именно в нынешнее время, когда
таинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот
неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на
свете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда всем, наконец,
начинает становиться подозрительным то совершенство, на которое возвели нас
наша новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-то
безотчетная жажда быть не тем, чем он есть, может быть, происшедшая от
прекрасного источника быть лучше; когда сквозь нелепые крики и опрометчивые
проповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщее
стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон
действий, как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именно
время «Одиссея» поразит величавою патриархальностью древнего быта, простой
несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческою
ясностью человека. В «Одиссее» услышит сильный упрек себе наш девятнадцатый
век, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее всматриваться
в нее и вчитываться.
Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в душе,
когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями, со всем
несовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и прибегать
к коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, несклонной к
повиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел, однако же, одним
только простым исполнением обычаев старины и обрядов, которые не без смысла
были установлены древними мудрецами и заповеданы передаваться в виде святыни от
отца к сыну, — одним только простым исполнением этих обычаев дошел до того, что
приобрел какую-то стройность и даже красоту поступков, так что все в нем
сделалось величаво с ног до головы, от речи до простого движения и даже до
складки платья, и кажется, как бы действительно слышишь в нем богоподобное
происхождение человека? А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями к
совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой,
с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и
небесных людей, — со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества
и неустройства как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными,
мелкими, от головы до самого платья нашего, и, ко всему еще в прибавку,
опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая и
тех, которые толкуют об уважении ко всем.