. Но времена изменились. Мир весь перечистился сызнова
поколеньями свежих народов Европы, которых образованье началось уже на
христианском грунте, и тогда сами святители начали первые вводить театр: театры
завелись при духовных академиях. Наш Димитрий Ростовский, справедливо
поставляемый в ряд святых отцов Церкви, слагал у нас пьесы для представления в
лицах
[86]. Стало быть, не театр виноват. Все
можно извратить и всему можно дать дурной смысл, человек же на это способен. Но
надобно смотреть на вещь в ее основании и на то, чем она должна быть, а не
судить о ней по карикатуре, которую на нее сделали. Театр ничуть не безделица и
вовсе не пустая вещь, если примешь в соображенье то, что в нем может
поместиться вдруг толпа из пяти, шести тысяч человек и что вся эта толпа, ни в
чем не сходная между собою, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним
потрясеньем, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом. Это
такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра. Отделите только
собственно называемый высший театр от всяких балетных скаканий, водевилей,
мелодрам и тех мишурно-великолепных зрелищ для глаз, угождающих разврату вкуса
или разврату сердца, и тогда посмотрите на театр. Театр, на котором
представляются высокая трагедия и комедии, должен быть в совершенной
независимости от всего. Странно и соединить Шекспира с плясуньями или с
плясунами в лайковых штанах. Что за сближение? Ноги — ногами, а голова —
головой. В некоторых местах Европы это поняли: театр высших драматических
представлений там отделен и пользуется один поддержкой правительств; но поняли
это в отношении порядка внешнего. Следовало подумать не шутя о том, как
поставить все лучшие произведения драматических писателей таким образом, чтобы
публика привлеклась к ним вниманием, и открылось бы их нравственное
благотворное влияние, которое есть у всех великих писателей. Шекспир, Шеридан,
Мольер, Гете, Шиллер, Бомарше, даже Лессинг, Реньяр
[87] и многие другие из второстепенных писателей прошедшего
века ничего не произвели такого, что бы отвлекало от уважения к высоким
предметам; к ним даже не перешли и отголоски того, что бурлило и кипело у
тогдашних писателей-фанатиков, занимавшихся вопросами политическими и разнесших
неуваженье к святыне
[88]. У них, если и
попадаются насмешки, то над лицемерием, над кощунством, над кривым толкованьем
правого, и никогда над тем, что составляет корень человеческих доблестей;
напротив, чувство добра слышится строго даже и там, где брызжут эпиграммы.
Частое повторение высокодраматических сочинений, то есть тех истинно
классических пьес, где обращено вниманье на природу и душу человека, станет
необходимо укреплять общество в правилах более недвижных, заставит
нечувствительно характеры более устоиваться в самих себе, тогда как все это
наводнение пустых и легких пьес, начиная с водевилей и недодуманных драм до
блестящих балетов и даже опер, их только разбрасывает, рассеивает, становит
легким и ветреным общество. Развлеченный миллионами блестящих предметов,
раскидывающих мысли на все стороны, свет не в силах встретиться прямо со
Христом. Ему далеко до небесных истин христианства. Он их испугается, как
мрачного монастыря, если не подставишь ему незримые ступени к христианству