Во мне не было какого-нибудь одного слишком сильного порока, который бы
высунулся видней всех моих прочих пороков, все равно как не было также никакой
картинной добродетели, которая могла бы придать мне какую-нибудь картинную
наружность; но зато, вместо того, во мне заключилось собрание всех возможных
гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не
встречал доселе ни в одном человеке. Бог дал мне многостороннюю природу. Он
поселил мне также в душу, уже от рожденья моего, несколько хороших свойств; но
лучшее из них, за которое не умею, как возблагодарить Его, было
желанье быть лучшим. Я не любил никогда моих дурных
качеств, и если бы небесная любовь Божья не распорядила так, чтобы они
открывались передо мною постепенно и понемногу, наместо того чтобы открыться
вдруг и разом перед моими глазами, в то время как я не имел еще никакого
понятия о всей неизмеримости Его бесконечного милосердия, — я бы повесился. По
мере того как они стали открываться, чудным высшим внушеньем усиливалось во мне
желанье избавляться от них; необыкновенным душевным событием я был наведен на
то, чтобы передавать их моим героям. Какого рода было это событие, знать тебе
не следует: если бы я видел в этом пользу для кого-нибудь, я бы это уже
объявил. С этих пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей
моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я
преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить
его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление,
преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало. Если бы кто увидал те
чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы,
точно, содрогнулся. Довольно сказать тебе только то, что когда я начал читать
Пушкину первые главы из «Мертвых душ», в том виде, как они были прежде, то
Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха),
начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался
совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже,
как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не
заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что
значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для
человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие
света. С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то
тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души». Я увидел, что
многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их, которая
должна быть навеки их уделом. Притом мне хотелось попробовать, что скажет
вообще русский человек, если его попотчеваешь его же собственной пошлостью.
Вследствие уже давно принятого плана «Мертвых душ» для первой части поэмы
требовались именно люди ничтожные. Эти ничтожные люди, однако ж, ничуть не
портреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты от тех, которые
считают себя лучшими других, разумеется только в разжалованном виде из
генералов в солдаты. Тут, кроме моих собственных, есть даже черты многих моих
приятелей, есть и твои. Я тебе это покажу после, когда это будет тебе нужно; до
времени это моя тайна. Мне потребно было отобрать от всех прекрасных людей,
которых я знал, все пошлое и гадкое, которое они захватили нечаянно, и
возвратить законным их владельцам. Не спрашивай, зачем первая часть должна быть
вся