— Да. Оно не выходит у меня из головы.
— Почему?
— Потому что я его не закончил. Мне не удалось насладиться им в полной мере. Знаете, это как рана, которая чешется, а почесать ее нельзя.
— Как-то тривиально звучит.
— Разве? Но со временем даже самый тривиальный зуд может свести с ума. Он занимает все ваши мысли. Знаете, есть такая пытка — щекотать пятки. Поначалу кажется, что ничего особенного. Но вот щекотка продолжается день за днем. Она становится самой изощренной формой пытки. Кажется, я упоминал в своих письмах о том, что мне интересна история человеческой неприязни. Искусство причинения боли.
— Да. Ты писал об этом... хм... интересе.
— Долгая история пыток доказывает, что даже самый невинный источник дискомфорта со временем становится невыносимой мукой.
— И что, тот зуд, который ты только что описывал, действительно стал невыносимым?
— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. Мне обязательно нужно его завершить. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом. Зрительные образы постоянно прокручиваются в моем сознании.
— Опиши их. Что ты видишь, что чувствуешь.
— Я вижу ее. Она другая, не такая, как все остальные.
— Почему?
— Она ненавидит меня.
— А другие не испытывали ненависти?
— Другие были голые и испуганные. Покоренные. А эта до сих пор борется со мной. Я это чувствую, когда касаюсь ее. Ее кожа наэлектризована яростью, хотя она и знает, что я победил. — Он подался вперед, как будто собирался поделиться самыми сокровенными мыслями. Его взгляд теперь был сосредоточен не на О'Доннелл, он был устремлен прямо в объектив камеры, словно Хойт видел перед собой Риццоли. — Я чувствую ее злость, — продолжал он. — Я впитываю ее ярость, когда просто касаюсь ее кожи. Она доводит меня до белого каления. В этот момент я чувствую себя сгустком энергии, сокрушительной и опасной. Я вновь хочу испытать это чувство.
— Это тебя возбуждает?
— Да. Я думаю о ее шее, очень изящной. У нее прекрасная белая шея.
— О чем еще ты думаешь?
— Я думаю о том, как сорву с нее одежду. Какими тугими окажутся ее груди. И живот. Красивый плоский живот...
— Итак, твои фантазии о докторе Корделл можно назвать сексуальными?
Он сделал паузу. Моргнул, как будто его вывели из состояния транса.
— Доктор Корделл?
— Мы ведь о ней говорим, не так ли? О жертве, которую тебе так и не удалось убить, о Кэтрин Корделл.
— О! Да, я и о ней тоже думаю. Но сейчас я имел в виду не ее.