Взбешенный Сикотепек более не мог усидеть на месте: он вскочил, выкрикивая проклятия в адрес убийц своей семьи. Поскольку он сыпал ругательствами на своем родном языке, брат Эстебан не понимал, что именно он говорит, хотя, впрочем, не составляло большого труда догадаться, каков был смысл этих криков разгневанного индейца.
— Клянусь всеми моими богами и вашим Иисусом Христом, что я убью негодяев! — вопил он вне себя. — Я отомщу им, я достану их даже из-под земли и верну изумруды моего отца!
— Успокойтесь, сеньор Сикотепек, — попытался образумить его монах, которого, впрочем, гораздо больше беспокоило состояние доньи Луисы, нежели ярость индейца. — Мы приближаемся к концу письма, так позвольте же мне закончить чтение. Прошу вас, возьмите себя в руки и не позволяйте гневу, хотя бы и справедливому, взять над вами верх.
Индеец, сжав кулаки, молча вновь уселся рядом с доньей Луисой.
— Простите, что я прервал вас, но я не могу спокойно слышать имена тех, кто убил моих родных. Читайте дальше, — произнес Сикотепек.
«Первым возразил ему Тристан, — продолжил чтение брат Эстебан, которого так захватил ужасный смысл написанного, что он совсем позабыл о взятом им вначале торжественном тоне. — Он заявил, что у него тоже есть возлюбленная, о которой он желает позаботиться, затем и я потребовал свою долю, а за мной — Хуан дель Кастильо. Нарваэс наконец уступил и с видимым неудовольствием согласился поделить добычу, но поскольку нас было четверо, а камней пять, он оставил себе два из них. С таким решением все согласились: француз промолчал, не желая разрушать наш союз, Нарваэс был доволен, что ему досталось больше всех, а мы с Кастильо и не рассчитывали на большее вознаграждение за то, что зарезали двух беззащитных индейцев, в то время как, убивая десятки их на войне, мы за все время не получили и десятой части этой суммы.
После удача нам изменила — сначала Кастильо пал от рук туземцев, и мы сочли это божественным возмездием. Следующая беда приключилась из-за моей страсти к игре: поддавшись ей, я не мог остановиться и потерял целое состояние. Я не поставил на кон донью Луису по единственной причине: игроки за столом знали, что она была не рабыней, а свободной, и к тому же дочерью касика и новообращенной христианкой, так что они отказались принять ее в качестве ставки в игре.
Итак, однажды в таверне я проиграл в карты все, что имел, даже лошадей и украденный изумруд. Вытащить его из сумки и показать окружающим было величайшим безумием с моей стороны: это могло погубить меня, если бы камень узнал кто-нибудь из присутствующих. Однако я уже не владел собой: хорошо известно, что если человек сделался одержим пагубной страстью к игре, он уже не может остановиться и до конца питает надежду, что удача ему улыбнется и проигрыш сменится выигрышем. Но этому никогда не суждено случиться: даже если игроку порой и повезет, он не удовольствуется своим выигрышем и принимается снова и снова испытывать судьбу в надежде на продолжение везения, пока не проиграется вчистую. Именно так и произошло со мной, в итоге я остался с пустыми руками, сохранив за собой лишь энкомьенду, и то лишь потому, что ее невозможно было поставить на кон.