— А вы Даттон?
— Рад познакомиться с вами. — Он с чувством потряс мою руку. — Это такая редкость — встретить человека, понимающего искусство и имеющего оригинальные идеи. Входите, входите! Как замечательно, что вы решили зайти ко мне! Мистер Биллингс, моя жена Кэролайн. Мистер Биллингс купил мою картину, дорогая. Садитесь, мистер Биллингс. Давайте вашу шляпу, положите картину сюда. Что будете пить: джин и «севен-ап» или джин с тоником?
— Джин с тоником.
Горас Даттон наполнил три бокала.
Это был жилистый, подвижный человек с горящими глазами. Говорил он быстро, словно боялся не успеть сказать что-то очень важное, и при этом активно жестикулировал. Он был похож на нервного терьера, охотящегося на полевых мышей. Сначала он рыл одну нору, потом бросался в сторону и рыл другую.
Кэролайн была не такая. Она могла сидеть и долго караулить жертву у одной норы, потом одним прыжком получала то, что хотела. На вид ей было около тридцати лет. Облегающий свитер подчеркивал достоинства ее фигуры. Кто-то, возможно, считал ее красавицей, но, на мой взгляд, общее благоприятное впечатление портило угрюмое выражение лица.
Даттон передал нам с ней бокалы, и мы чокнулись.
Он сказал:
— Насколько я понял, вы хотите сменить раму на картине?
Я поставил свой бокал, встал и принес картину. Почти благоговейно развернув, водрузил ее на стол и взглянул на полотно. Потом сложил два пальца в кольцо и с самым серьезным видом принялся рассматривать через него картину.
Через несколько секунд Даттон сделал то же самое.
— Лейтмотивом картины является круг, — начал я. — Солнце круглое и оранжевый ореол вокруг него тоже круглый с исходящими из центра лучами.
— Символом солнечных лучей, — вставил Даттон.
— Разумеется, — согласился я. — Поэтому картину следовало бы вставить в круглую раму.
— Боже мой, Биллингс! Вы правы!
— Мне нужно на это ваше разрешение.
— Вы правы! Вы совершенно правы!
— У вашей картины смелая идея, — продолжал я вешать лапшу на уши. — Она оригинальна, в ней есть сила. Словом, она великолепна!
— Спасибо! — сиял художник. — Так приятно слышать мнение человека понимающего. Я стремлюсь интерпретировать природу. Только этим и стоит заниматься.
— Конечно, — сказал я.
— В противном случае, — продолжал он, — лучше выходить с фотоаппаратом и делать цветные снимки.
Я ни цента не дам за картину, которая с первого взгляда будет понятна человеку. Все стоящее в жизни — это то, чего мы не можем понять. То, что нужно интерпретировать. Художник — это, прежде всего, интерпретатор, истолкователь.
— Насколько ему дается выразить себя в картине, — вставил я, — настолько он создает нечто новое, оригинальное. Возможно, вы не осознаете этого, Даттон, но вы родоначальник новой школы.