- Вы товарища Меншутина там знаете? - спрашиваю я.
- М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю... То есть слышал! - спохватывается Лапушкин. - Слышал. Н-но... Не видел. Лично. Не пришлось, знаете...
- А секретаря его, Топилину?
- Нет, нет! - в испуге восклицает Лапушкин. - Вообще... не знаю! - Он энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то еще опаснее.
- Не знаете его секретаря? - удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может быть, даже беды.
- Секретаря знаю... Но что Топилина... откуда же? - все так же сбивчиво лепечет Лапушкин. - Ну, сидела... и никаких... этих самых... сюжетиков...
- Бросьте, Владимир Карпович, - не выдержав, говорю я. - Ведь вы за ней и ухаживать пытались.
- Я?! Никогда! - с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. - Злые языки! Бабьи! Из зависти!.. Из... из ревности! Сплетни разводят! Конечно... одинокий мужчина... Молодой... недурен... образован... кругозор...
В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.
- Ну, хорошо, - обрываю я его. - Значит, Топилину вы не знаете. Тогда напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер. Это-то вы в состоянии сделать?
- Вечер. Двенадцатого. Понедельник, - как ученик перед доской, повторяет Лапушкин. - Одну минуту. Только сосредоточусь.
Он заметно успокаивается.
А у меня вдруг возникает досадное ощущение новой неудачи. В первый момент мне показалось даже, что Лапушкин и внешне похож на того человека с фотографии. Но сейчас я убеждаюсь, что ошибся. А уж внутренне... Вера никогда бы в жизни не смогла влюбиться в этого жалкого человечка.
Между тем Лапушкин торжествующе объявляет:
- Вспомнил! Что было, то было. Театр Сатиры. "Баню" смотрел. Чтобы не быть незрелым в этом вопросе. Четырнадцатый ряд партера. Мест не помню, заранее говорю. Был с кузиной. Вот ее телефончик. Может подойти тетя.
Он начинает торопливо рыться во внутреннем кармане пиджака. Но я раздраженно машу рукой:
- Не надо, Лапушкин. Верю. И можете идти. Я вас больше не задерживаю. До свидания.
Мне противно смотреть на этого человека, и я ничего не могу с собой поделать.
Сегодня мы хороним Гришу Воловича. Хороним почему-то не как обычно. Траурный митинг в нашем клубе будет позже. А пока что гроб с телом Гриши стоит в маленьком зальце при больничном морге.
Возле гроба несколько женщин. Высокая, полная старуха с суровым лицом держит за руку девочку лет семи, уже школьницу, под расстегнутым пальтишком видны коричневое форменное платьице, черный фартук и белоснежная каемка воротничка на тоненькой, нежной шейке. Девочка испуганно жмется к старухе и оглядывает каждого входящего быстрым и жалобным взглядом. Это старшая дочка Гриши, младшую, конечно, не привели, а старуха - это, наверное, его теща. По другую сторону гроба стоит еще одна старушка, маленькая, худенькая, сморщенная, в темном платке на голове. Это мать Гриши. А рядом с ней молодая женщина, удивительно похожая на Гришу, и всем ясно, что это его сестра. Вот и вся Гришина родня. Одни женщины.