А верхнее платье цвета павлиньего пера было покрыто крупным узором из лунных птиц — символа дома Тревес, — вытканных переливчатыми изумрудными нитями.
На худенькой Рене узор этот смотрелся совершенно нелепо: повсюду торчали либо головы, либо хвосты, и только на длинном шлейфе птицы были видны целиком. Рене полагалось являть собой красу и гордость дома Тревес, а вместо этого казалось, что ей пошили платье из обрезков портьеры.
«И возможно, гости решат, что мы предпочитаем являть свой герб безголовым, бесхвостым или бескрылым».
На фоне темного платья бледная кожа Рены казалась еще бледнее. И косметика не спасала: из-за застывшего выражения лица Рена была похожа на труп, раскрашенный для погребения.
«Прелестно. Просто прелестно. Главное — не пытаться улыбнуться, а то я вдобавок сделаюсь похожа еще и на клоуна».
А прическа! Нет, о прическе лучше не думать. Горе, а не прическа: монументальное сооружение, намертво скрепленное лаком и шпильками, памятник тщеславию, ночной кошмар архитектора. Но, с точки зрения Рены, носить ее было еще хуже, чем смотреть со стороны: золотые гребни с изумрудами такие тяжелые, что у нее непременно разболится голова задолго до конца бала. На белой груди Рены лежало тяжелое золотое ожерелье, неприятно напоминающее рабский ошейник, запястья схвачены широченными зарукавьями, тяжелые перстни тянут руки к земле, талия туго перетянута золотым поясом, и длинный конец пояса свисает до самого пола, так что ноги будто скованы…
«Надеюсь, танцевать меня никто не пригласит. В этом же невозможно двигаться!» Каждый изумруд был величиной с лесной орех, а золотые пластины — в ладонь шириной. Такие украшения подошли бы какому-нибудь тщеславному воину или яркой (и очень сильной!) наложнице. На Рене они смотрелись совершенно неуместно.
Рена вздохнула и отвернулась от зеркала. В конце концов, какое это имеет значение? Ведь и сама она не имеет значения. Она просто ходячая выставка. И лучшее, что она может сделать сегодня на балу, — это усесться где-нибудь на виду, чтобы лорд Ардейн — или другой предполагаемый жених — мог по достоинству оценить ее платье, ее украшения, — силу, о которой они говорят. Силу, которую должны унаследовать рожденные ею дети. Ведь Лоррин-то ее унаследовал, не так ли?
Служанки ждали, что она скажет что-нибудь — одобрительное или неодобрительное. Рена слабо махнула рукой.
— Мой отец, вероятно, будет вами очень доволен, — сказала она, не желая высказывать собственного мнения. — Мире, останься, пожалуйста. Остальные могут идти.
Служанки с видимым облегчением присели в реверансе и поспешно удалились. В комнате осталась только Мире, любимая служанка Рены. Мире, одна из немногих, не принадлежала к бывшим наложницам лорда Тилара, и Рена дорожила ею уже поэтому. Но Мире обладала и другими достоинствами.