Добежали до города Хадано, развернулись. «А теперь – наперегонки!» – неожиданно закричал Сэмпай, и я тут же вырвался вперед.
Первым добежал до ворот будокана, поднялся по каменным ступенькам и невольно сбавил скорость. Набэ и Арикуй вырыли сбоку от будокана на полянке небольшую ямку и развели в ней костер, который уже успел хорошо прогореть и дать угли. В углях уже лежало что-то, завернутое в фольгу. Вокруг ямы с костром первокурсники соорудили настил из досок. Стало понятно, что от сегодняшней тренировки их освободили не просто так, и им пришлось попотеть не меньше других. Набэ замахал мне рукой, подзывая к костру. Я встал на доски, протягивая то одну, то другую пятку в сторону огня. «А что там, в фольге?» – спросил я. «Это батат, очень сладкий!» – радостно сообщил Арикуй.
Остальные каратисты подтянулись к костру в течение пяти минут.
Все живо обсуждали, как быстро бегают иностранцы: «Наверное, потому, что у них ноги длиннее». Один японец даже припомнил, что я, пробегая мимо него, якобы крикнул: «Догоняй!». Я не стал с ним спорить.
Мы стояли вокруг костра, грели пятки, ели батат. И тут я почувствовал, что меня потихоньку начинают принимать в свой круг: со мной стали шутить, что-то мне рассказывать, спрашивать. Это еще трудно было назвать дружбой, но общение становилось явно неформальным, и дистанция, установленная японцами в отношениях со мной, постепенно начала сокращаться.
И как бы в подтверждение моих мыслей один из третьекурсников – здоровый парень по фамилии Ода крикнул: «Маарэрий! Мы все идем в фуро! Пошли!»
Рядом с раздевалкой находились помещения со стиральными машинами, душами и фуро. Была и сауна, но она запиралась, и ей пользовались только дзюдоисты. Фуро при спортзале отличалось от того, что имелось в общежитии – выложенного кафелем, с современной системой поддержания температуры воды. Фуро при спортзале являло собой большую железную квадратную емкость, высотой около метра и размерами два на два метра. Горячая вода заливалась при помощи обычного шланга.
В это фуро мы, предварительно помывшись в душе, набились сразу чуть ли не всем каратистским клубом. Из железной бочки над поверхностью воды торчали десяток черноволосых голов и одна русая.
На просмотр утренних новостей я появился, пыша жаром и здоровьем, и мое розовое и свежее лицо разительно отличалось от не проспавшихся и слегка помятых лиц других советских студентов.
Тренировки вошли в свое обычное русло. Приходить в спортзал стало гораздо приятнее: после Кангэйко на мое появление стали приветливо реагировать все – не только Набэ, но и «черные пояса». С третьекурсниками – безобидным здоровяком Одой, шустрым Ёсукэ и тщедушным Такэдой – отношения вообще стали приятельскими. Мы постоянно обменивались шутками, японцы стали чаще спрашивать меня о жизни за «железным занавесом». Реакция на словосочетание «Советский Союз» была у всех примерно одинаковая: «Мрачная страна, ядерные ракеты, угрюмые люди». Видимо, желая сделать мне комплимент, мои «однокурсники» подчас говорили: «Может, ты не советский? И не мрачный вовсе – даже наоборот, веселый и улыбчивый!» Оставалось еще шире улыбаться и говорить: «Да у нас все такие!» – и тут же видеть ответные улыбки, полные скепсиса. Честно говоря, мне быстро надоело убеждать японцев в чем-либо: в конце концов, я такой, какой есть, учу японский, занимаюсь каратэ, думайте что хотите. Мне кажется, что японцам в клубе каратэ где-то импонировала моя сдержанная манера поведения: я был корректен со всеми, но в друзья ни к кому не набивался, без острой необходимости вопросов не задавал. Что касалось тренировок и техники каратэ, то японцы без усилий с моей стороны рассказывали и показывали все, что меня интересовало. Движения ката буквально вытачивались: меня останавливали после каждого движения, правили технику до мельчайших нюансов – скорость поворота головы, направление взгляда, чуть ли не положение мизинцев рук и ног. И так каждый день – начиная от простейшей базовой техники до техники кумитэ – постоянный контроль и корректировка со стороны «черных поясов», всегда находившихся рядом – слева, справа и передо мной.