— Надо полагать, это какой-нибудь «Дракон, спускающийся в ад»? Я угадала, капитан?
— Нет. Это я, Рудольф Штернблад, к вашим услугам, — капитан лукаво подмигнул. — Для вас просто Руди.
Пока вигилла размышляла над тем, что «просто Руди» до сих пор холост и это вдохновляет, он думал о чем-то своем.
— Знаете, Анри… Давным-давно, в Летиции, я познакомился с одной женщиной…
Строй, подруга, матримониальные планы! А судьба тебя каштаном по лбу!
— Она была прекрасна, Руди?
— Нет. Она была немолода. И некрасива, если честно. А я был самонадеянным мальчишкой, недавно вернувшимся с острова Гаджамад. Просто эта женщина попала в меня три раза подряд. Шариками, скатанными из хлебного мякиша, на спор.
— Три из трех? — ахнул барон.
— Три из дюжины. Тем не менее она была единственной…
— Как звали это чудо?
— Настоящего имени я не знаю. Только кличку. Вольные метатели из отряда Лобио Трецци прозвали ее Веретеницей. Такая ящерица, цвета бронзы, очень похожая на змею. Захватив добычу, ящерка начинает быстро вращаться на манер веретена, перекручивая и разрывая жертву. Не знаю, что имелось в виду, но больше мы с Веретеницей не встречались. Командор Лобио говорил, что она умела видеть ночью. Что-то вроде летучей мыши. Она видела тепло живого тела. Лобио рассказал мне, как скрывал от метателей, что у него жар — одна Веретеница увидела и тайком сварила ему настой от лихорадки…
Капитан вздохнул, вспоминая женщину, попавшую в него хлебным мякишем три раза из дюжины. Даму своей мечты. Лучшую женщину в жизни Рудольфа Штернблада.
— Думаю, она умерла, — подытожил капитан. — От старости. Прошло столько лет…
А вигилла вспомнила всю напраслину, какую возводят шарлатаны на безобидную веретеницу. И молоко она у коров сосет, оставляя буренкам на память гниющие опухоли; и от чумы спасает, если съесть веретеницу сырой, и на людей кидается, и ядовита до чрезвычайности…
Где-то вдалеке маячил призрак немолодой, некрасивой женщины — олицетворение суеверий, которые однажды сбылись.
***
— Дяденька матрос, можно обезьянку погладить? Не укусит?
— Лучше не надо, малыш. Она не любит, когда ее трогают чужие люди.
— Сам ты малыш, — обиженно шмыгнул носом мальчонка лет семи. — Сам ты чужой. А я здесь живу, с мамкой…
Он утерся подолом длинной рубахи, составлявшей всю его одежду, и гордо прошествовал в угол, где вскарабкался на здоровенный сундук и с независимым видом стал глядеть в стенку. Не надо, мол, мне вашей обезьяны. Обойдусь. Но сразу забыл про обиду, едва скрипнула дверь, пропуская в комнату хозяйку. От сквозняка пламя обеих свечей вздрогнуло, по стенам метнулись гротесковые тени. Казалось, сам дом пришел в движение, притворясь кораблем во время качки. Хозяйка, миловидная усталая женщина, выставила на стол большую глазурованную миску. Кроличье жаркое с бобами дразнило сытным паром.