Добро всегда побеждает Зло!
Лишь одно темное облачко омрачало радужное настроение барона. Какого, простите, рожна отряд юных лоботрясов погнался за горбуном?! Дуалистическая борьба чистых начал вменяет в обязанность атаковать любого, одетого в черное? Вполне возможно, но — только на территории Майората! Или у наших идеалистов проблемы не только с головой, но и с географией? Или молодым людям известно, что Пуп Земли находится у пульпидора?!
Откуда?!
Уяснив тщету бегства, Рене Кугут остановился: гордец-ворон не желал выглядеть смешным в глазах стаи орлов-гонителей. В руках его возникла знакомая шестопыра. Ретрактор полыхнул молнией, когда Рене картинно занес оружие для первого удара — сдаваться на милость победителей горбун не собирался.
Но тут Чума еще разок оправдала дурную репутацию.
Груда валунов за спинами квесторов ожила, шевельнулась, словно исполинские птенцы-зозулята вдруг надумали вылупиться из яиц. Каменная скорлупа треснула, зазмеилась разломами, обнажая зыбкие контуры тел — чудовища? демоны? На безумных яйцах, как по волшебству, возникли фигуры людей-наездников: черные, черные, черные…
Жвалами Нефаса Ехидного сверкнули клинки, вылетая из ножен.
Семь оседланных валунов горной лавиной ринулись на рыцарей Утренней Зари.
***
Встала она поздно.
Нежась в постели, достойной королевы, и чувствуя определенное парение души, вигилла попыталась сосчитать дни, когда ей удалось выспаться без помех, и с грустью обнаружила: для подсчета с лихвой хватает пальцев на двух руках. Будил папаша Куколь, вредный с похмелья, будил кашель тетушки Эсфири, рано начинались утренние лекции в Универмаге, звала труба незаконченного диссертата, звенел в ухе колокольчик службы, Месроп слал вызов ни свет ни заря, трибунальские дела выгоняли на улицу в рассветную сырость…
О, подруга, вне сомнений, пересчет этих блаженных дней заснуть по новой не поможет! — в отличие от подсчета стай грифонов и легионов саранчи, который медикусы рекомендуют при бессонице.
Еще раз убедившись в преимуществах Чуриха и в том, что лишь некроманты умеют по-настоящему любить жизнь, Анри оставила ложе. Накинув поверх ночной сорочки халат, любезно предоставленный гроссмейстером — не Фросин, с петухами, а новый, из тончайшего светло-лилового шелка, с вышивкой гладью, — она выглянула из дверей спальни. В коридорчике, застыв соляным столбом, ожидала худенькая дрейгурица. Рядом со служанкой, намертво перегородив проход, стояла огромная лохань, где грузно колыхалась темная вода. Цвет воды и колыханье, как если бы в неподвижной лохани кто-то ворочался на дне, смутили Анри, но виду она не подала.