— Овал Небес!.. как больно…
— А что вы думали?! Ничего, доведется самой рожать, будете знать заранее…
— Тетушка Эсфирь говорила, что при родах кости таза расходятся…
— Что она знает, ваша тетушка! Еще Везалий в «De corporis humani fabrica libri septem» доказал, что тазовые кости соединены неподвижно… как же не хочется цесарить…
— А про вашего Везалия писали: «Чудовище невежества, неблагодарности, наглости… пагубнейший образец нечестия…» Ох, больно-то как!..
— Милочка, если хотите цитировать — кричите погромче. Тужьтесь и кричите! А я передам на Хендрику: все-таки рожать ей, не вам…
— Хорошо, гроссмейстер.
— Нам еще повезло, что ваши имена совпадают по многим звукам: вибрации легко сопрягаются… Так, начинаем инициацию… Овал Небес!
— Стойте!
— Хендрика! Ты жива?!
— Мистрис Форзац, это вы?!
— Я… раньше я не могла… Только благодаря вашей подпитке… я умираю, да? Клим, я хотела тебе сказать…
— Гроссмейстер, не лезьте дальше первого эаса! Вы освободите диббука! — он сорвет печати…
— …и произойдет неконтролируемый мана-выброс. Я помню, сударь профос. Кстати, где вы сейчас?
— Смотрю на вас из окна.
— Выброс маны? Накопленной за четверть века?! Да тут не нас — весь Майорат вдребезги…
— Закройте рот, сударь Кугут. Вы мешаете.
— Что вы предлагаете, Фернан? Или мне звать вас Климентом?
— Зовите как хотите. Я могу попробовать частично блокировать чаровую решетку печатей, сделав выброс узконаправленным.
— И структурированным? Брешь-флейта?! Исход маны из точки наименьшего сопротивления? Гениально, сударь!
— Было бы гениально. Если бы я раньше хоть раз проделывал такой фокус…
— Придется импровизировать. Готовых решений нет.
— Господа, сколько мне еще?..
— Терпите, милочка, терпите. Вы сами почувствуете, когда все закончится. Ага, фаза изгнания в разгаре… ускоряю до максимума… Проклятье, будь мы в Чурихе, в моей лаборатории…
— Ой-ей-ей! Мамочки! А-у-у-у-у-у!..
— Анри, у вас в роду хомолюпусов не было?
— Что? Ах, вы шутите! Шутите, барон, шутите еще, прошу вас! Мне так легче.
— Прошу прощения за дурацкую остроту, но я очень испугался за вас…
— Нет, правда, легче…
— Есть пенетрация. Хассур инитаре нисус! орг'хам мори…
— Н-не бей, дяденька! Я больше не б-буду!..
— Это диббук! Диббук на свободе! Шестая печать… проклятье, я не успеваю…
— Больно!.. больно-о-о!..
— Держитесь, Анри!
— Держись, Мария!.. я сейчас…
— Хендрика, обожди!.. еще рано…
— Я больше не б-буду!.. не буду я… не буду…
***
Хищник-рассвет вцепился в ослабевшую ночь, как птенец грифона — в черного барана. Отливая перламутром, острый клюв рвал добычу; клочья блеклой тьмы летели во все стороны, текла кровь, впитываясь в землю, не успевая потемнеть и свернуться в распадках. Царским пурпуром пылало озеро, а грифон ярился за Титикурамбой, поднимаясь в небо, безжалостный и ненасытный. Криптомерии шептались с белоствольными соснами, осуждая вызывающую роскошь щеголих: златых лиственниц. Мох у подножия деревьев сверкал каплями росы. Из гнезд, похожих на кошельки, плаксиво мяукали иволги, подражая весеннему хору котов. Иволгам было чего бояться: их гнездовья суеверные люди часто подвергали разорению, считая, что подлая птица каждое утро пьет по три капли крови у вампиров. Упыри для этого якобы перед рассветом являлись к дереву, дабы иволги, редко спускающиеся на землю, могли рискнуть и насладиться.