Конфуций
...таких горемык, как я — в смысле Выпавших из Фразы по причине несвоевременного паломничества — оказалось еще трое. И мы основательно подчистили запасы отведенной для нас кухни. Весьма основательно, потому что запечник в моем кармане лопал за четверых, а я все просил добавки и удивлялся про себя — куда ж это в Болботуна столько лезет?! Не иначе как вредность его энергоемка до чрезвычайности...
Во время запоздалого обеда я неустанно поглядывал на своего соседа — хлипкого старикана (Хозяина Слова Крюхца) с носом невообразимо длинным и невообразимо синим — и старался повторять все его действия.
Даже жевал, как он. На левую сторону. Так сказать, на всякий случай.
И ничего — обошлось без приключений. Даже вкусно обошлось. С мясом и картошкой.
Пару раз неподалеку мелькали уже знакомые мне белые рясы, неестественно чистые в окружающей слякоти. На них осторожно косились, так что я не был исключением.
Хотя я — это понятно, а в глазах прочих ясно читалось уважение пополам с опаской. Видимо, репутация белых Страничников была здесь весьма... и весьма.
Поначалу я непроизвольно вздрагивал при их появлении, но близко к кухне они не подходили, и я перестал дергаться. Не знаю, бывает ли у привидений язва желудка, но наживать ее я не собирался.
А потом сизый вечер задумался — темнеть ли ему окончательно, переходя в ночь, или погодить на сытый желудок — а я обнаружил возле себя отца Меноры.
Он стоял с тем вежливо-равнодушным видом, которым отличалось подавляющее большинство паломников; он смотрел чуть мимо меня, щуря острые, как лезвие ножа, глаза — и такие же холодные, как это почти реальное лезвие; он словно вышел погулять перед сном и совершенно случайно остановился именно в этом месте — но я-то знал, чувствовал, что липовое все это, напускное...
Ждал охотник, меня ждал, и от меня ждал...
Чего?
Я вспомнил обрывок его разговора с дочкой — и понял. И встретился с ним взглядом, почти физически ощутив требовательность и неожиданную тайную надежду в глубине светлых настойчивых глаз.
— Беру на себя, — негромко бросил я в сырость и серость.
— Все? — тут же спросил он.
— Все, — наглость, похоже, стала входить у меня в привычку. — Все беру на себя. Что дальше?
— Пошли, — шепнул охотник. И громко: — Прошу Человека Знака снизойти до скромного временного жилища Человека Знака Аха-промысловика, и дочери его Меноры, да отразит Переплет Поступки наши и воздаст по мере и весу...
Мы поднялись на пригорок и круто взяли влево, лавируя между стволами деревьев, почти неразличимых в сумерках. Влажный воздух липнул к лицу, как отсыревшая тряпка; я зажмурился, и тусклая искорка Дара Вилиссы разгорелась во мне, превращаясь в путеводный огонек — указующий и направляющий.