«Спасибо, – сказал Брейер. – Первооткрыватель проржавевших ворот – великолепный комплимент. Теперь своим голосом расскажите мне о том, что за грусть скрывается за этими слезами».
«Нет, это не грусть! Наоборот, когда я несколько минут назад говорил с вами о смерти в одиночестве, я испытал огромное облегчение. Не то, о чем я говорил, но сам тот факт, что я говорил об этом, что я наконец-то, наконец-то делюсь с кем-то своими чувствами». «Расскажите мне больше об этом чувстве». «Мощное. Волнующее. Священное мгновение! Вот почему я плакал. Вот почему я плачу сейчас. Со мной никогда раньше такого не было. Посмотрите на меня! Я не могу перестать плакать».
«Это хорошо, Фридрих. Плач очищает». Ницше кивнул, уткнувшись лицом в ладони: «Странно, но именно сейчас, когда я в первый раз в своей жизни рассказываю о своем одиночестве, обо всей его глубине, отчаянии, одиночество исчезает! Когда я сказал вам, что никогда не позволял трогать меня, – в тот самый момент я впервые позволил себе быть тронутым. Ни с чем не сравнимый момент: словно какая-то огромная глыба льда, висящая внутри меня, внезапно сорвалась и разбилась».
«Парадокс! – сказал Брейер. – Одиночество существует только в одиночестве. Разделенное одиночество умирает».
Ницше поднял голову и медленно вытер дорожки слез со своего лица. Он прошелся по усам гребнем пять или шесть раз и водрузил обратно на нос свои очки с толстыми стеклами. После короткой паузы он сказал:
«У меня остался еще один секрет. Может, – он посмотрел на часы, – последний. Когда вы сегодня вошли в мою комнату и объявили о своем выздоровлении, Йозеф, я пришел в ужас! Я был так погружен в свое несчастье, так расстроен потерей raison d'etre (единственного повода) быть с вами, что я не мог заставить себя порадоваться с вами этой прекрасной новости. Эта разновидность эгоизма непростительна».
«Вполне простительна, – ответил Брейер. – Вы сами говорили мне, что мы состоим из нескольких частей, каждая из которых требует выражения. Мы можем нести ответственность только за окончательный компромисс, а не за капризы и импульсы всех этих частей по отдельности. Ваш так называемый эгоизм простителен именно потому, что я небезразличен вам настолько, что вы готовы разделить эту радость со мной сейчас. Мое прощальное пожелание вам, мой дорогой друг: чтобы слово „непростительное“ было вычеркнуто из вашего словаря».
Глаза Ницше вновь наполнились слезами, и снова он вытащил свой носовой платок.
«А это что за слезы, Фридрих?»
«Это из-за того, как вы сказали „мой дорогой друг“. Я часто произносил слово „друг“, но до этого самого момента это слово не было действительно моим. Я часто мечтал о дружбе, в которой двое людей объединяются для достижения некоего высшего идеала. И вот, сейчас, это случилось! Мы с вами объединились именно так! Я принял участие в победе человека над собой. Я действительно ваш друг. А вы – мой. Мы друзья. Мы – друзья, – какое-то мгновение Ницше казался почти веселым. – Мне нравится, как звучат эти слова, Йозеф. Я хочу повторять это снова и снова».