— И эту власть ты собираешься спасать? — Святослав лепешкой выманивал оставшийся на тарелке соус.
— Я — государственник. Я собираюсь спасать любую власть. Хорошая или плохая, она противостоит анархии, дает гарантии спокойной жизни. Чего лыбишься? Минимальные, но все-таки гарантии. Может, нас затем в прошлое и забросило, чтобы мы спасли Рим. Не гуси же его спасут.
— Благими намерениями…
Айшат предпочитала молчать. Не потому, что девушка должна молчать, когда джигиты разговаривают, а потому, что поднятые вопросы ее не волновали.
— Любое централизованное общество, — постепенно заводился Теменев, — по мере развития все уверенней отказывается от показной жестокости. Вместо силы — любовь, правда, Айшатка?
Айшат снова предпочла промолчать.
— Рабский труд сменяется наемным? — не унимался Слава.
— И это, и основной закон здешнего правления: «Хлеба и зрелищ!». Заметь, не «Кнута и зрелищ!», а хлеба! Пряника! — Андрей забыл про миноги. — Любое общество, развиваясь, все реже прибегает к жестокости, и мой исторический долг — отменить бои гладиаторов, как пережиток кровавого прошлого.
— Самому развитому обществу не обойтись без жестокости, — забыл про соус Святослав. — Как только оно становится способно оплатить хлеб и зрелища для черни, так появляются масоны, пытающиеся прибрать все к рукам.
— Я не сказал, что общество вообще отказывается от жестокости, я сказал, что все реже к ней прибегает, потому что это палка о двух концах.
— И ты собираешься один из концов палки притупить?
— Если хочешь, да. Иначе что получается? Рим плодит гладиаторов, те бунтуют и подрывают его могущество. Мы же подарим Риму не менее азартную забаву, но без крови. Я — отменю гладиаторов. Я — антигладиатор.
— Пожизненный президент.
— При чем здесь «пожизненный президент»?
— Здешний цезарь-диктатор по-нашему — пожизненный президент.
— Как в Беларуси?
— Скорее, как в некоторых странах Латинской Америки.
Глава 7
MORITURI ТЕ SALUTANT[22]
Тот, кто бывал в римском цирке в день одного из больших предпраздничных представлений, никогда не забудет по-весеннему сияющее даже в летнюю жару италийское небо над готовой опрокинуться чашей, вознесшей крылья трибун до самых краев. Нарядные головные уборы почтенных матрон, белоснежные тоги сенаторов и знатных горожан. Легкие, похожие на голубоватые пеньюары одеяния священных весталок готовы выплеснуться наружу с многометровой высоты изящных стен, словно пена некоего игристого напитка — хорошо перебродившего общества с устоями моралью и правилами, которые будут сдунуты первым же ветром истории.