— Я не понимаю, папа, о чем ты говоришь.
— Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что расставание с братом огорчило тебя значительно меньше, чем прощание с подругой.
Элен несколько секунд изучающе рассматривала сэра Блада — он не шутил. До нее постепенно дошло, что своим поведением на пристани она дала основания для подобных вопросов. Но говорить по существу она была сейчас не в силах, даже с отцом — человеком, которого она бесконечно уважала. И она применила обычный в таких случаях женский аргумент:
— Ах, папа, ты ничего не понимаешь!
Некоторое время они ехали молча, и только у самых ворот губернаторского дворца сэр Блад сказал:
— Ты знаешь, Элен, я человек не злопамятный, но о некоторых вещах предпочитаю не забывать никогда.
— Что ты имеешь в виду, папа?
— За сколько фунтов Лавиния в свое время продала тебя мне?
Элен глубоко вздохнула и отвернулась.
— Сейчас дело не в этом.
— Я был бы рад ошибиться, — сказал полковник, выбираясь из коляски.
* * *
Когда ярость Лавинии оттого, что ей не удалось напоследок поговорить с Энтони, начала стихать, она вдруг с удивительной отчетливостью поняла, отчего ей, собственно, это не удалось. Она вспомнила странное суетливое поведение Элен. Чтобы она, воплощенное благородство, спокойствие и уравновешенность, рассыпалась в примитивных слащавых благодарностях?! Ах ты улыбчивая фея с голубыми глазами! За все годы знакомства Лавиния не могла вспомнить за ней привычки заискивающе заглядывать в лицо. Эта бывшая рабыня, купленная за три с небольшим фунта, найденная в толпе грязных сенегальских негров, всегда очень заботилась о своей осанке. Только чрезвычайные причины могли заставить ее так изменить стиль своего поведения. Она не хотела, чтобы ее «лучшая подруга» поговорила с ее братом. Она боялась, что этот разговор принесет «лучшей подруге» успех. И этот пират-расстрига с нею, конечно, в сговоре.
— Ах ты, дура! Дура! Дура! — Лавиния хлестала себя по щекам, стоя перед высоким венецианским зеркалом. Только такая дура, как она, могла забыть, что Элен и Энтони никакие не брат и сестра! За сколько эту белокурую дрянь продали тогда губернатору? Да, за двадцать пять фунтов. Только такая дура, как Лавиния Биверсток, могла выпустить — всего лишь за пригоршню монет — на волю из клетки свою будущую соперницу. Юная плантаторша снова яростно хлестнула себя по лицу.
Ну что ж, теперь, по крайней мере, все ясно. В этой истории не осталось тайн. Предпочтения и интересы определены. Главное теперь — не показать никому, особенно любимым Бладам, что их тайна перестала быть тайной. Пусть они продолжают считать, что беззаботная богачка Лавиния Биверсток пребывает в блаженном самоуверенном неведении.