— Три точки, три тире, три точки — сигнал бедствия. Кто-то зовет на помощь!..
Сигнал бедствия прошел, однако, гораздо более сложный, можно сказать, кружной путь, прежде чем попал в руки людей, которые сумели понять его…
Мы, естественно, поспешили поделиться с Москвой своим новым достижением.
Я уже упоминал о том, что, продвигаясь по тундре, мы поддерживали регулярную двустороннюю связь с Москвой, а также с Новотундринском.
Аккумуляторы приходилось экономить, поэтому разговор был обычно очень кратким и происходил всего раз в неделю, в условленное время — в девятнадцать часов двадцать минут. Перед этим мы позволяли себе послушать «Последние известия», чтобы, как выражался Савчук, не «выпасть из двадцатого столетия», то есть не отстать от событий современности.
К семи часам чум Камсэ наполнялся нганасанами.
Бульчу на правах члена экспедиции встречал гостей и рассаживал их. Сам он пристраивался поближе к рации.
К сожалению, у нас не было громкоговорителя. Приходилось обходиться парой наушников и, чередуясь, передавать их из рук в руки. Со стороны, вероятно, было похоже на совет индейских старейшин; только по рукам вместо «трубки мира» ходил круглый наушник на длинном шнуре.
После окончания «Последних известий» гости расходились, а я настраивал радио на ту волну, на которой нас ждала Москва, Институт этнографии. Разговор длился минут десять: обмен новостями, несколько инструкций, короткий отчет о сделанном за неделю.
Мы с Савчуком не знали, что каждый раз нас внимательно слушают Андрей и Лиза. Позже выяснилось, что всякое новое сообщение из тундры: о «добром дереве» Бульчу, о Стране Семи Трав, о неизвестной реке, впадающей в Таймырское озеро где-то в северо-восточной его части, наконец, о расшифрованном узоре, означающем сигнал бедствия, подгоняло, пришпоривало мысль Андрея и Лизы.
В начале июня наши спутники стали проявлять беспокойство.
— Спешить надо, спешить! — бормотал Камсэ, оглядываясь.
— Почему?
— Весна нагоняет!
Но ни я, ни Савчук не замечали признаков весны. Было по-прежнему холодно. И тундра все так же сверкала, ослепительно белая, без единого черного пятнышка.
Между тем однажды утром я увидел, как Бульчу озабоченно заменяет темную мушку своего ружья светлой, медной.
— Чтобы лучше видеть мушку на шкуре оленя! Летом олени темнеют, — пояснил охотник, перехватив мой удивленный взгляд.
По утрам, выходя из чума, Камсэ пристально и, как мне казалось, с неудовольствием поглядывал вверх. Что-то не нравилось ему в небе, хотя оно было очень ясное, светло-голубое. Снег тоже был нехорош. Нганасан досадливо морщился и сердито тыкал хореем в сугроб. Тот разваливался.