Закурили. Второй финн что-то сказал своему товарищу. Тот заторопился:
— А дело вот какое… Мы, как говорится, ни при цем. Вы забрались в стог сена — ну и спите на здоровье! Это все капрал нас в офицеры выслузивается. Наверное, и сейцас сидит там, — солдат махнул рукой в сторону деревни, — и здет выстрелов.
— Так чего же ты медлишь?
— Слусай, отец, — неожиданно вспылил солдат, — если будет надо — застрелю хоть сейцас, а ты меня не подбивай, я за эти три проклятых года все, что хоцешь, делать науцил-ся. Ты слусай!..
— Ну, слушаю.
— Так вот… Я и мой товарисц, он настоясций суомэлайнен, давно зелаем бросить винтовку. Надоело! Кровь, кровь, кровь… Когда зе конец, спрашивается?.. Но мы — боимся…
— Чего боитесь?
— Цего… Будто, отец, сам не знаез, цего надо бояться!
— Не знаю.
— Брось! Вон нам командир роты недавно фотографии показывал, цто васи русские с насими пленными сделали. Глаза повыкололи, уси отрезали, а тех, кого оставили в зивых, кастрировали.
Боцман все понял.
— Дурак ты, — дружелюбно сказал он, — знаем, как это делается: наших же измордуют, догола разденут, а потом выдают за финнов — разберись!
Недоверчиво выслушав боцмана, солдат продолжал:
— Так вот, отец, мы тебя ницем не обидели, а ты сказез своим, цто эти, мол, двое спасли вас. Мозет, когда васи политруки и не будут…
— Брось дурить, — строго прервал его Антон Захарович. — Даже если бы вы пришли с пустыми руками, вам все равно ничего бы не сделали наши офицеры… Но я, — добавил он, помолчав, — обещаю сказать, что ты просишь…
По общему вздоху, который облегченно вырвался в эту минуту из груди каждого, второй конвоир, настоящий суомэлайнен, не понимавший слов, понял зато другое — договор заключен.
Он встал на колено, жирно и смачно лязгнул затвор, и четыре гулких выстрела прогрохотали в ночном лесу.
И, услышав эти выстрелы, Штумпф сказал себе:
— Так-то вернее!..
Через несколько дней, одетый в старомодный костюм, пахнувший нафталином (долго ему пришлось лежать в шкафу!), бывший мичман Мацута сидел в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Дементьев говорил:
— И обижаться не приходится, Антон Захарович, возраст дает себя знать. Стареем, мичман, стареем…
Мацута взмахнул шляпой, которую держал до этого на коленях, и с силой насадил ее на рукоять своей трости.
— Да какой я к черту мичман, Генрих Богданович, если меня вчера с учета в военкомате сняли!
— Переживаешь?
— А как же, капитан! Война-то еще… А меня уже за борт выбросили.
— Эх, Мацута, Мацута, — сказал главный капитан, — забываешь ты об одной вещи!
— Это о какой же?
— Стаж свой партийный забываешь. В приложении к твоему опыту жизни — это крепчайший сплав получается.