Блинов растолковал ему, что в ополчение его записали, но в десанте он никому не нужен.
— За мои-то кровные, — снова стал рычать Расстригин, — и помереть как следоваит не даете? А может, я жить не хочу?
Соломин вежливо уговаривал:
— Серафим Иваныч, тебе ли в десанте быть?
— Ах так? Тады клади деньги на бочку, все до копейки…
При всем желании Соломин не мог вернуть ему денег, ибо недостающее в сумме пожертвование следовало доложить из казенной кассы, а это запутало бы всю уездную бухгалтерию. Андрей Петрович, не найдя выхода, со вздохом объявил Блинову:
— Мужайтесь — я вашего Сережу из десанта вычеркиваю.
Блинов начал стыдить его в присутствии Расстригина:
— Как вам не совестно? Чистого юношу решили променять на этого забулдыгу, который на войну идет не ради святых чувств, а лишь затем, чтобы семейный скандал продолжить… Как угодно! Но вот вам колокола и все церковные дела, до свиданья.
— Что это значит? — обомлел Соломин.
— А так и понимайте: если не будет мой Сережа в десанте, я сегодня же подаю в отставку… по болезни. Да-с!
Соломин не вычеркнул Сережу, но вписал и Расстригина:
— Ладно, вы тоже в десанте. Только обуйтесь.
— Это мы враз…
На крыльце Соломину попался сумрачный Исполатов.
— Я и сам понимаю, — сказал Соломин извиняющимся тоном, — что в этом деле чистая лирика перемешалась с деньгами.
Траппер ответил:
— Не проще ли будет, если обоих носителей лирики и денег я сразу же угроблю возле этого вот забора, чтобы потом с ними не возиться? В таких делах нужна не протекция, а жестокий расчет…
Андрей Петрович снова наведался на шхуну, которая уже просела в море выше ватерлинии; в ее трюмы были свалены товары для голодающей Гижиги.
Соломин протянул Жабину список десантников:
— Этих людей примите на борт.
— Одного тут не хватает, — ответил прапорщик и самолично вписал в табель зверобоя Егоршина. — Такими стариками не следует кидаться раньше времени. Он и в море, он и на суше как дома… Все! — сказал Жабин, кладя список в карман. — Теперь, даже если вы будете проситься в десант, я и вам откажу — на шхуне людей как селедок в бочке.
Я бы с удовольствием, — вздохнул Соломин, — да у меня совсем иная стезя… чиновная, черт — бы ее побрал.
…Все чаще ему думалось о Губницком.
На пристани к Соломину кинулась Лукерья Расстригина:
— На што мужа-то забираете? Ведь какой день пьет, себя не помнит. Он же сдуру и вызвался, чтобы мне, горемычной, досаждение сделать.
Соломин не стал объяснять ей денежный вопрос.
— Мадам, я не чувствую себя вправе гасить патриотические порывы в сердце вашего супруга…