— По буйволу возьмем! — сказал Трехжонный, крутясь на своем жеребце по площади. — Так и знайте: за вашу подлость — по буйволу. С каждого дыма! ..
— Во, ханьс поганое! — высморкался в кулак Дениска, вытирая ладонь о лохматую гриву своего Беса. — Под западню хотели подвести нашего брата? И никакой хультуры…
В гневе он подскочил к сакле старейшины аула, хватил шашкой по мертвым окнам: дзинь, — полетели стекла, и еще раз — дзинь!
Болталось тряпье на веревке, и веревку срезал Дениска; потом ведро пустое подцепил на шашку, вскинул кверху — звяк, и разрубил его на лету…
— Ожогин! — крикнул Карабанов, тяжело дыша от волнения. — Перестань. Вот ты у меня сейчас нагайки тоже схлопочешь… не хуже турка!
— А што, ваше благородье, — обиделся казак. — Уже и пошалить нельзя… Попадись мы им, так наших-то голов сколько бы покатилось? ..
На рассвете (чужой рассвет, он призрачный и жуткий) всадники поднялись на высокую гору. Перед ними, рассеченный надвое узкой рекою, разбросанный среди скал и садов, открылся затаенный турецкий город. Дома лепились по уступам, так что крыша одного была двором дома соседнего, и уже паслись на крышах козы, но вокруг стояла тишина, и цветные мечети величаво вперяли столбы минаретов в чистое утреннее небо.
— Вон и крепость сама, ваше благородие, — подсказал урядник. — Видите, по-над городом стоит. Балкончики-то ишо висят над речкой…
Карабанов опустил бинокль:
— Что же будем делать?
— Городишко брать сейчас надобно, — посоветовал Трехжонный. — Пока народец ихний не проснулся. А коли потом въедешь, так людишки выпрут на улицы, где и двум собакам без драки не разойтись, — тогда сотне, ваше благородие, идти в строю тесно будет.
Карабанов нервно крутился в седле:
— Спроси казаков, урядник, что они думают?
Трехжонный повернулся в седле, засмеялся:
— Станишные, его благородие знать хочет: не жалко ли вам невестушек да лапушек своих ненаглядных?
— Куды там! — резко подмахал Дениска, как всегда кстати. — Ежели трусить, так невеста в девках помрет.
— А ежели и убьют меня, — закончил старый Егорыч, — так слава те, господи, хоть со своей язвой развяжусь…
В полной тишине, выровняв пики и гордо подбоченясь, въехала сотня в пустынный город. Ветви деревьев хлестали по лицам.
Звенели струи родниковой воды, падавшие с гор в каменные корыта.
Бродячие собаки, спавшие в пыли посреди дороги, лениво вставали, уступая коннице.
Но всем своим существом, всей спиною, грудью и затылком Карабанов чувствовал, как из каждой щели за ними следят чьи-то недобрые глаза. И эти невидимые взгляды казались ему страшнее винтовочных выстрелов.