— Я обещал Мэриету, что сделаю с покойником все, что нужно, пусть даже ценой гибели моей души, а он останется жить, но в наказание ему придется навсегда удалиться от мира. И он согласился и принял наказание, как я теперь понимаю — или думаю, что понимаю, — из любви к брату, которого считал убийцей — и имел на то серьезные основания, более серьезные, чем были у меня обвинять в этом злодеянии Мэриета. Боюсь, отец мой, что он согласился с такой участью и ради меня, а не только ради брата, потому что у него были, к моему стыду, причины думать — нет, знать! — что в будущем я рассчитываю на Найджела и совсем мало на него, Мэриета, и что я смогу жить, вычеркнув его из своей жизни, а гибель Найджела будет смертью и для меня. И вот теперь Найджел действительно погиб, а я жив и буду жить. Значит, мой самый тяжкий грех по отношению к моему сыну Мэриету не только в том, что я легко поверил, будто он может совершить преступление, и велел ему уйти в монастырь, но и в том, что я недооценивал сына всю жизнь, начиная с его рождения.
А мой грех по отношению к тебе, святой отец, и к этой обители — грех, в котором я признаюсь и в котором раскаиваюсь, — что я насильно поместил к вам подозреваемого в убийстве молодого человека, который совершенно не испытывал призвания к монашеской жизни: это было дурно и по отношению к нему, и по отношению к обители. Учтите и это, потому что я хочу уплатить все свои долги.
Что же касается греха по отношению к Питеру Клеменсу, моему гостю и родственнику, — он в том, что я лишил его христианского погребения ради сохранения доброго имени моего дома. Я рад, что Провидение воспользовалось обиженным мною сыном, чтобы исправить зло, которое сотворил я. Какое бы наказание ты ни назначил мне, я добавлю к этому пожертвование на заупокойные мессы о Питере Клеменсе, которые будут служить, пока я жив…
Леорик довел свою исповедь до конца, так же твердо и с достоинством признаваясь в своих ошибках и снимая ложные обвинения с сына. Радульфус терпеливо и серьезно выслушал его, распорядился об условиях и мере наказания и дал отпущение.
С трудом поднявшись с колен, Леорик вышел из часовни и, испытывая непривычное чувство смирения и страха, пошел искать единственного сына, который еще оставался у него.
Стук в дверь раздался, когда вино трехлетней выдержки, изготовленное Кадфаэлем, начало действовать на Мэриета, потихоньку примиряя его с жизнью, изгоняя из памяти свежие впечатления о предательстве. Кадфаэль откинул щеколду, и в круг мягкого света от жаровни вошла Айсуда, все еще одетая в свой праздничный — пурпурного, розового и кремового цвета — наряд взрослой дамы, с серебряной лентой в волосах. За ней тенью в зимних сумерках вырисовывалась чья-то гораздо более массивная фигура.