— Не то! — кровожадно воскликнул Фомин. — Ты еще говорила! Другое!
— Но ведь действительно нельзя в таком виде… — замялась Анна Сергеевна, комкая угол скатерти.
— Что нельзя? — зловеще переспросил Фомин.
— Нельзя… — Она снова машинально кинула в рот кусок колбасы. — В таком состоянии тебе нужно было немножко отдохнуть, а ты требовал еще вина… Я просто испугалась за твое здоровье. Ты был такой бледный…
— Ага! Больной был! — торжествуя, воскликнул Фомин. — Поэтому ты меня и выгнала?
— Я тебя не выгоняла, ты сам ушел. Ты сказал: «Раз так, я пошел!»
— А ты?
— А я сказала: делай, как хочешь…
— И все? — вкрадчиво спросил Фомин.
На верхней губе и на висках Анны Сергеевны выступила испарина.
— Ведь у меня тоже есть нервы, Васенька…
— Короче! — неумолимо требовал Фомин.
— Я сказала, что если ты уйдешь, то можешь не приходить…
— Ага! — Фомин удовлетворенно крякнул и сверкнул глазом на рюмку. — А говоришь, не выгоняла!
— Но ведь ты мог не уходить, Васенька!
— Кто же после таких слов останется? — Он снова взглянул на рюмку. — А теперь, как я понимаю, ты мириться пришла?
— Понимай как хочешь…
— Что значит, как хочешь? Мириться или не мириться?
— Ну, мириться… — Анна Сергеевна отщипнула виноградинку.
Это другой разговор! — Фомин подхватил свою рюмку и чокнулся о стоящую рюмку Анны Сергеевны. — Тогда поехали… — Он выпил, с шумом втянул в себя воздух и продолжал: — А чтоб помириться, что нужно сделать?
— Закуси, Васенька, — пододвигая к нему блюдце с лимоном и рыбу, сказала Анна Сергеевна.
— Чтобы помириться — нужно повиниться, — продолжал, не обращая на нее внимания, Фомин. — Ты должна попросить у меня прощения. — Он снова налил себе, чокнулся о ее все еще стоящую рюмку и выпил. — А я еще посмотрю, простить или послать тебя с твоей курицей… Ну?
— Что?
— Проси прощения.
— Прости меня, Васенька…
— За что?
— За то, что я так тебе сказала…
— Что сказала?
Анна Сергеевна беззвучно заплакала. Фомин налил третью рюмку, чокнулся.
— Давай, давай выпей. Я тебя прощаю.
Анна Сергеевна, вытерев слезы крошечным кружевным платочком, выпила и робко предложила:
— Я разрежу курицу, пока она теплая…
Да хрен с ней, с курицей, — сказал Фомин, наливая четвертую и чувствуя, как противная сухость во рту проходит. — Ты слушай, что я сейчас видел… Ну, давай, поехали! Ух ты, блин… Тоже ничего, хоть и коньяк! Не очень воняет этими… Ох и дали мы по газам сегодня… Ну, думаю, звиздец! Иду и думаю: все, отпрыгался Фомин. Им, паразитам, что? Они завалились и дрыхнут, а Фомин сторожи. Ты молодец, Анюта! Знаешь, как мужики тебя зовут? Реанимация. Так и говорят: «Пойдем в реанимацию». Давай, давай, а то ты только чокаешься… Да хватит тебе на хавку жать, боишься похудеть? Ха-ха-ха, шучу! Ты что, не понимаешь? Ну и дура! Давай, поехали. Ну, слушай, что я видел. Иду мимо Генкиной дачи… Ну, я тебе говорил, козырной такой, художник, по церквам работает… Не пьет, между прочим, а водку держит. Всегда угощает, не жмется. Я говорю, зачем тебе водка, если сам не пьешь? А он говорит: «Для глупых гостей». Свое здоровье бережет, а гостей травит. И не жалко, спрашиваю. А он говорит: «Глупцов не жалко. А умные в жалости не нуждаются». Ну, поехали, поехали, поднимай рюмку-то… Ты не пей, ты только чокайся — такая поговорка есть. И еще: «Девочка, не бойся, мы только полежим». Слышишь, девочка, хи-хи, мы только полежим, не бойся! — Он ущипнул зардевшуюся Анну Сергеевну за нежную шею. — Слушай, а чего я на Генку соскочил, не помнишь?