— Тут — надежно? — спросил я Типуна, чтобы сменить тему.
Его лицо перекосилось улыбкой щербатой и свирепой.
— Как у Христа за пазухой. Легавые сюда не суются. А если кто вдруг и явится, то врасплох никого не застанет. Внизу, на улице, есть надежные люди, они в случае чего успеют предупредить… Будет время смыться.
Алатристе в продолжение этого монолога не спускал с меня глаз
— Нам надо поговорить, — произнес он наконец.
Бартоло Типун провел костяшками пальцев по бровям и стал откланиваться.
— Ну, вы потолкуйте, а я, если больше нечем услужить вам, капитан, пойду, с вашего разрешения, распоряжусь по хозяйству, погляжу, удалось ли Мариперес обратать да обработать клиента. Сами знаете — под хозяйским присмотром и куры лучше несутся.
Типун уже открыл дверь — в сером воздухе галереи четче вырисовался его силуэт, — но задержался на миг:
— Вот еще что… и, надеюсь, вы на меня не обидитесь… В наше время ни за что не угадаешь, когда притянут к разделке, да сведут в подвал, да попросят выложить все без утайки и стеснения… А инструменты у них такие, что и немой запоет… Но, по крайнему моему разумению, знать и запираться — это одно, а молчать, потому что не знаешь, — совсем иное… И это гораздо предпочтительней. Потому я лучше пойду.
— Мудро рассудил, Бартоло, — одобрил его философию капитан. — Сам Аристотель не выразился бы лучше.
Бартоло почесал в затылке:
— С доном Аристотелем не сидел, а потому не умею вам сказать, смог бы он снести близкое знакомство с сестрицами дыбой и «кобылой», не вымолвив ни единого словечка для протокола… А заплечных дел мастера попадаются до того дошлые — мы-то с вами знаем, капитан, — что у них и каменная статуя чакону спляшет. Порой в такой раж входят, что хоть беги… Оттуда, правда, не сбежишь.
С этими словами он удалился, притворив за собой дверь. Тогда я вытащил из кармана и положил на стол кошелек, переданный мне доном Франсиско.
Алатристе с отсутствующим видом сложил золотые вкучку.
— А теперь рассказывай.
— Что вам угодно услышать от меня?
— Мне угодно знать, что ты в ту ночь делал на Минильясской дороге.
Я сглотнул. Поглядел на лужу у себя под ногами. Перевел глаза на капитана. Я был ошеломлен, как героиня комедии, обнаружившая мужа без света, зато с любовницей.
— Да вы сами знаете… Шел за вами следом.
— Зачем?
— Я беспокоился, как бы…
И замолк. Лицо у моего хозяина стало такое, что язык у меня прилип к гортани. Зрачки его, прежде расширенные — в комнате было полутемно — сузились до размеров шпажного острия и пронизывали меня насквозь. Мне уже приходилось видеть такое прежде, и я знал, что человек, на которого Диего Алатристе смотрел так, уже через мгновение валялся на полу в луже собственной крови. Мудрено ли, что я сдрейфил?