Свояк свояка видит издалека. Прапорщик и хозяин таверны (его звали Генрихом) живо поняли, что одной закваски будут. Генрих копчиком чувствовал: Пауль, сын Йохана, временно на мели, но именно временно, — ведь такие люди не созданы для нищеты.
В общем, они быстро сошлись, выпили вместе эля, разоткровенничались. До определенных пределов, конечно.
— Понимаешь, Генрих, я попал в переплет, — плакался прапорщик. — Посреди леса оказался хрен знает как… Ищу вот беглого солдата. Поганец сбежал с оружием и со знаменем. Может, он тут был день-два назад? Молодой-зеленый, знамя красное…
— Нет, друг Пауль, не было в нашем городке солдатика, — развел руками трактирщик. — А ты, значит, служивый. Я ведь тоже воевал. Да, за короля нашего, забери его ундина, повелителя. Его ведь, как и меня, Генрихом кличут. Спинокуса нашего венценосного…
Хозяин на всякий случай огляделся, хотя в обеденном зале никого, кроме него и прапорщика, не было.
— Не любишь его? — подзадорил Палваныч.
— А за что любить, друг Пауль? Он же, во-первых, не девка, чтобы его любить, а во-вторых, не рассчитал толком меня со службы. И если бы только меня! Этот жмот, да продлит небо его года, облапошил всю армию!
— Знакомая песня. Нас тоже постоянно кидают… — закивал прапорщик. — А что же вы его не тряхнули как следует?
— Эх… Все не так просто, — Генрих угрюмо уставился в кружку. — У него есть армия в армии. Называется «особый королевский полк». Сытые, обласканные, здоровенные битюги. А уж на мечах дерутся — снимаю шляпу. Хватают по клинку в каждую руку и давай юлой ходить, крошить все в сплошной салат… Мы-то кто? Крестьяне да люди ремесленные, волчком вертеться не обученные. Вот и проглотили обиду, по домам двинули.
— Беспредел, — посочувствовал Палваныч.
— Это еще что, друг Пауль! — продолжил жалобы на монарха трактирщик. — После смерти жены он совсем спятил! Решил жениться на собственной падчерице, представляешь? Девочка неплохая, люди сказывают, Златовлаской величают… А недавно сбежала она от папаши. Конечно, объявили, мол, похитили… Но ежу ясно, сама сбежала. Говорят, оделась в шкуру, сшитую из лоскутов, взятых у разных зверей, намазалась сажей и в лес подалась. Прихватила всего ничего — три вещички золотые… Поварята столичные дворцовые видали, как она в лес бежала… Пестрой Шкуркой ласково ее назвали, ага. Дай Бог ей, бедняжке, в лесу не погибнуть.
Прапорщик вылупил на Генриха глаза, вспомнив давешнюю встречу со страшной зверушкой. В голове гремел неестественно громкий рекламный возглас: «Е-мое, что ж я сделал-то?!»
— Ты чего? — спросил трактирщик.