Эта давняя картина стояла у него перед глазами на протяжении всей нескончаемой ночи: Галип вспомнил нетерпение, которое испытал тогда, двадцать четыре года назад, нетерпение, которое, казалось, вот-вот перельется через край, как сбежавшее молоко: где, когда и что упустил он в своей жизни?
По утрам Галип отправлялся на работу, а вечером возвращался в маршрутках и автобусах, натыкаясь на чьи-то ноги и локти в толчее безликой мрачной толпы. Днем он по нескольку раз звонил домой, придумывая поводы, от которых Рюйя кривила губы; вернувшись домой, по тому, какие и сколько сигарет было в пепельницах, как стояла мебель и лежали вещи, появилось ли что-то новое в доме или по выражению лица Рюйи мог почти безошибочно определить, чем она занималась в этот день. Если бы в момент наивысшего счастья (исключение) или в самый тяжелый момент беспокойства он, точно мужья в западных фильмах, спросил — как он собирался это сделать вчера вечером, — как она провела день, они оба смутились бы оттого, что он вторгается в опасную и туманную, запретную для него область. Галип после женитьбы открыл, что человек, который статистикой классифицируется как «домохозяйка» (Галип никогда не мог уподобить Рюйю этим женщинам, занятым только детьми, кухней и стиркой), живет своей тайной и даже загадочной жизнью.
Иногда, когда Рюйя принималась чересчур весело смеяться над какой-нибудь его не очень смешной шуткой или словами, он проводил рукой по гуще ее, беличьего цвета, волос, и в них пробуждалась супружеская нежность, особая близость; в такие моменты, когда весь внешний мир, казалось, исчезал, Галипу хотелось спросить, что она делала сегодня дома, чем занималась, помимо стирки, мытья посуды, чтения детективов и прогулки (доктор сказал, что детей у них не будет, и Рюйя не проявляла особого желания чтолибо предпринять, чтобы исправить это); но спрашивать он не решался: после подобного. вопроса могло возникнуть пугающее отчуждение, а ответ мог быть дан в выражениях весьма далеких от обычного языка их общения; поэтому он молчал, обнимал Рюйю, просто смотрел на нее. «Опять этот пустой взгляд!» — говорила Рюйя. И весело повторяла слова, которые в детстве говорила Галипу ее мать: «Ты бледен, как бумага!»
После утреннего азана Галип немного подремал, сидя в кресле в гостиной.
Очнувшись от дремы, он сел за стол и стал искать бумагу; то же, как он полагал, сделала и Рюйя девятнадцать-двадцать часов назад. Не найдя — как и Рюйя — бумаги, он стал на обратной стороне прощального письма составлять список людей и адресов, о которых думал всю ночь. Список все рос и рос, и конца ему не было, и это раздражало Галипа, потому что ему казалось, что он подражает героям детективных романов.