— Я провела здесь три месяца! — возмутилась она. — Все говорят, что мне уже можно приступить к работе. Мое сердце работает как часы, я гуляю каждый день, ем за двоих… Почему ты все усложняешь?
Он взмахнул руками и воскликнул по-испански что-то про необходимость спорить со стенами.
— Я не стена! — возразила Норин резко.
— Ну, в таком случае ты не можешь забрать Мушку! А она будет скучать.
— Глупости, — возразила девушка. Она знала, что время, которое они провели вместе, не давало Рамону возможности реально оценить свои чувства к ней. Им необходимо побыть подальше друг от друга.
— Ты не будешь счастлива одна, — продолжал он злиться. — Ты что, решила, что наша близость мешает мне реально оценить свои чувства?
Девушка кивнула. Он глубоко вздохнул.
— Понятно.
— Я безгранично благодарна за то, что ты так чудесно обо мне заботился, — повторила она, — но мы же оба знаем, что ты относился бы так к кому угодно. Ты не смог бы иначе.
— Ты мне льстишь. И себя недооцениваешь, — добавил он. — Может, я сам вынудил тебя не ждать от жизни многого. Я сделал тебя ожесточенной.
Он выглядел таким расстроенным, что Норин почувствовала себя виноватой.
— Я больше не ожесточенная, — произнесла она шепотом. — Тетя Мэри и дядя Хол были так добры ко мне. Мне нравится проводить с ними время.
— Только не позволяй им увезти тебя из страны, — потребовал он, — еще слишком рано.
— Как же с тобой будет трудно, когда дети решат покинуть дом, — заметила она сухо.
— Да откуда у меня возьмутся дети? Ты оставляешь меня!
Сердце ее выпрыгивало из груди, но она держалась непреклонно.
— Всему свое время, — произнесла Норин спокойно, — все будет хорошо.
— Хорошо! — в его голосе звучала издевка. — С кем я смогу поговорить? Кто успокоит и поддержит меня в трудную минуту?
Ей нелегко было спорить с ним, но решение принято.
— Только протяни руку к телефону, — пообещала она. — Можешь звонить, когда захочешь. — И добавила, отведя взгляд: — Ты ведь мой друг, а друзья всегда разговаривают.
Минута прошла в тишине. Его пальцы ласково коснулись ее лица, и, казалось, он не дышал, когда наклонился поцеловать ее.
— Хочешь быть моим другом? Тогда пристрели меня, — прошептал Рамон. — Это будет милосерднее.
— Не говори глупостей. Я никогда не причиню тебе боль.
— А как ты называешь свой уход из моей жизни? — возмутился он.
— Самосохранением, — раздался еле слышный шепот.
В ту же секунду он обнял ее и притянул к себе — близко-близко, насколько это было возможно в ее состоянии. Рамон никогда не забывал об ее едва зажившем шраме. И она поддалась его чарам, хотя точно знала, что должна уехать из этой квартиры.