— Неужели? — Она невесело засмеялась, его темная власть и грация уже не очаровывали ее. — Ты намеревался несмотря ни на что насладиться новой игрушкой, — твоим новым приобретением. Ты же сам сказал об этом вчера вечером в этой самой комнате. Я должна сдержать клятвы, желая того или нет. Таким образом, Поль, ты, вероятно, получил огромное удовлетворение от того, что достиг желаемого без сопротивления. Не сомневаюсь, — у нее прервался голос, — ты посмеивался, когда я спросила, можно ли мне уснуть в твоих объятиях.
— Домини, не…
— Не прикасайся! — Отшатнувшись, она сделала шаг назад, когда он двинулся к ней. — Не прикасайся ко мне сегодня, не то меня стошнит. Стошнит от собственной сентиментальной тупости. Стошнит от собственных фантастических мыслей, что ты мог быть тем человеком, к которому я привяжусь. Ты, наверное, весь день посмеивался надо мной! Когда рвал чеки, из которых был удален яд. Когда позволила в той бухте целовать меня на песке. Если тебе нужна только моя оболочка, тогда, пожалуйста, пользуйся своей покупкой. Но все деньги мира не купят моего доверия или любви, а без них от жены мало проку, Поль.
— Да оставь ты себе свою любовь. — Лицо его совершенно окаменело, оно казалось скульптурой, вырезанной из мрамора, она была уверена, что и сердце у него сделано из того же материала. — Разве я когда-нибудь просил ее у тебя?
— Нет, на словах не просил, — бросила она ему. — Но ты не достаточно бесчеловечен, чтобы долго довольствоваться обществом жены, которая тебя ненавидит. Как ты посмел, Поль, отобрать у меня свободу выбора между Фэрдейном и Анделосом?
— Это грек во мне посмел бросить перчатку самой судьбе, — с вызовом ответил он.
— Судьбе! — выдохнула она и вспомнила, что думала об этом же утром, когда он целовал ее. Все глупые предрассудки! Его накажет больная совесть, накажет за то, что он обманом не дал ей поговорить с дядей по телефону.
— Если бы я позволил тебе поговорить с Мартином Дейном прошлым вечером, ты бросила бы меня, — резко выговорил Поль. — Ты не выбрала бы Анделос. Ты побежала бы домой, в Фэрдейн, к старомодному очарованию и вежливости своего дяди. Это все, что ты просишь от жизни, — быть служанкой в доме, много раз перезаложенном от стропил до фундамента?
— Фэрдейн — мой дом, — холодно сказала она. — Я люблю в нем каждый камень. Не могу обещать, что буду чувствовать то же самое в твоем доме на Орлином утесе.
— Но ты все равно будешь там жить со мной?
— Я дала слово. — Она упрямо подняла подбородок. — Я никогда не нарушаю своего слова.
— Спасибо тебе, Домини, — тихо сказал он.