– Нетти, – смущенно сказал я, – я был просто дураком, что написал тебе…
К моему изумлению, на ее лице я прочел, что она того же мнения. Но она ничего не ответила.
– Нетти! – решился я. – Я не могу без тебя, я люблю тебя.
– Если бы ты меня любил, ты бы никогда не написал таких вещей, – сказала она укоризненно, глядя на свои белые пальцы, перебиравшие листья папоротника.
– Но я не думаю того, что писал. По крайней мере, не всегда думаю.
На самом деле мне очень нравились мои письма, и я считал, что со стороны Нетти очень глупо этого не понимать, но в данную минуту, разумеется, убеждать ее в этом было незачем.
– И все-таки ты это написал.
– А потом прошел семнадцать миль, чтобы сказать тебе, что я этого вовсе не думаю.
– Да. Но, может быть, все-таки думаешь.
Я растерялся и только пробормотал:
– Нет, не думаю.
– Тебе кажется, что ты… что ты любишь меня, Вилли, но это не так.
– Люблю! Нетти! Ты и сама знаешь, что люблю!
Она покачала головой.
И тут я прибег к самому героическому средству.
– Нетти, – сказал я, – ты мне дороже, чем… даже чем мои взгляды.
Она все еще не поднимала глаз от цветка.
– Это тебе сейчас так кажется, – сказала она.
Я разразился бурными протестами.
– Нет, – сказала она кратко, – теперь все изменилось.
– Как могли два письма все изменить?! – воскликнул я.
– Не в одних письмах дело, – отвечала она, – но все изменилось. И навсегда.
Она сказала это медленно, словно подыскивая выражения. Потом вдруг взглянула на меня и сделала легкий жест, показывающий, что разговор окончен.
Но я не допускал такого конца.
– Навсегда?.. Нет!.. Нетти! Нетти! Ты говоришь это не серьезно!
– Серьезно, – ответила она с твердостью, глядя на меня, и во всем ее облике сквозила решимость. Она точно внутренне приготовилась к взрыву протеста с моей стороны.
Разумеется, я разразился целым потоком слов, но они ее не трогали. Он стояла, как неприступная крепость, и, словно пушечными выстрелами, сметала своими возражениями мои беспорядочные словесные атаки. Я помню, что наш разговор свелся к нелепому спору о том, могу я ее любить или нет. Она стояла передо мною, непостижимо далекая и недоступная, красивая, как никогда, и это приводило меня в отчаяние.
Я уже говорил, что раньше, при встречах, мы всегда чувствовали взаимную близость, какое-то запретное, сладкое волнение.
Я умолял, доказывал. Я пытался объяснить ей, что даже грубые, непонятные письма я писал, желая быть ближе к ней. Я преувеличенно красиво расписывал, как я мечтал о ней, когда мы были в разлуке, и какой удар, какое мучение для меня найти ее такой чужой и холодной. Она смотрела на меня, видела мое волнение, но оставалась глуха к моим словам. Теперь эти слова, хладнокровно записанные на бумаге, могут показаться жалкими и слабыми, но тогда я был уверен в своем красноречии. Я говорил от всего сердца, я весь сосредоточился на одном чувстве. С полнейшей искренностью старался я передать ей то, что чувствовал при разлуке с нею, и выразить всю силу своей любви. Упорно, с усилиями и страданиями пробирался я к ее душе сквозь джунгли слов.