С помощью Муси-счетоводки старуха приплелась на крыльцо – хотелось на божий свет еще раз взглянуть. Солнце стояло уже высоко. В той стороне, где деревня Егоровны, ухало беспрестанно. А небо почти что белое, тучки не спеша гоняются друг за дружкой. Глаза подымешь – слепит, и не хочешь – зажмуришься. На солнышко, что на смерть, во все глаза не взглянешь.
Председатель – зимняя солдатская шапка в руке – встал уважительно неподалеку от кровати Егоровны, спрашивал, слышно ли что о сынах.
– Особого ничего, – отвечала старуха. Знала: это только так – председателева присказка. Что-то там впереди еще.
Он и не стал медлить, сообщил: договорился с ее золовкой, та согласна взять ее к себе, если Егоровна отпишет ей половину своего имущества.
Старуха с минуту помолчала. Она и сама понимала: не в подходящем месте поселили ее. Люди сюда по делам идут, и она тут в придачу лежит. Красиво ли это? Она стеснялась того, чтоб час последний застиг ее тут в правлении. Раз уж нельзя в своей избе, так хотелось бы в укромном углу где-нибудь. И условия золовкины ей показались справедливыми и отчасти были по душе ей: не повиснет она неоплатной обузой на чьих-то плечах. Она согласилась.
А про себя отметила: силы совсем убывают из тела, а голова варит, как у здоровой, и даже еще проворнее.
Составить завещание позвали эвакуированного из города старичка, проживающего в той же избе, на кухне. Он расположился за столом, рядом с Мусей, и старухе было видно: клюет носом бумагу. Сам в плащишке, ворот выхвачен – зацепился, должно быть, где-то – и болтается на плече.
Как звать старуху и золовку, и как по отцу, и потом так же о Шурке справился.
Старуху кольнуло: обижает она сироту. Но тут же трезво сказала себе: Шурка ушла – не воротится, назад в деревню хода нет.
Председатель – забот у него по горло, но покорно сидит, наблюдает за старичком – только бы довести дело до хорошего конца.
Золовка черным платком повязана, как на праздник, сидит чинно, руки на коленях сложила – не намного моложе старухи, но рассчитывает еще пожить на свете.
И правда, похоже, что праздник. Чудно. Счетоводка в свидетели приглашена и на счетах не гремит, кулачком щеку поддерживает.
Старухе даже неловко: из-за нее всем беспокойство, а она все еще не помирает. Хотелось, чтоб видели: она совсем плоха, – лежала, не ворочалась, ни во что не вмешивалась.
Раз только, когда стали перечислять, чем она владеет, и хотели записать: дом-пятистенок и корова-трехлетка, старуха воспротивилась наотрез. Нечего перечислять, чего нет. Дом под обстрелом стоит третий месяц, а на корову хомут надели, не корова она теперь – тягло. И, поглядев на седую голову председателя, со страстью призвала, чтоб хоть какая-нибудь расплата постигла его. Отольются тебе, медведю, Василисины слезы.