Она вошла за ним, едва успела поставить коптилку на притолоку, ноги подкосились, она схватилась руками за лицо, простонала:
– Степан!
Большой, в овчинном полушубке, он тяжело, с трудом опустился на лавку.
– Тсс! – прошептал он. – За другого приняла.
Она отодрала руки от лица, глянула. Коптилка разгорелась. Он сидел такой же широкоскулый, большеротый, как Степан. Лицо его исказилось от боли.
– Ну, – сказал он грубо, – снегу неси, не видишь, что ли.
Она быстро оглядела его и тут только заметила, что сапог на нем нет, разутые ноги кое-как обмотаны портянками. Ахнула, подхватила таз и выбежала босая на улицу.
Стоя перед ним на полу на коленях, она отодрала, изрезала ножом замерзшие портянки, принялась оттирать ноги снегом. Он стонал от боли, просил шепотом:
– Да не греми ты так, кого-нибудь подымешь. Она изо всех сил терла ему ноги, не слушая его стоны, не чуя больше своих рук.
– Партизан? – спрашивала она, осмелев. – От немцев убег?
– Отходит, – радостно прошептал он и пошевелил пальцами ног.
Дарья вдруг всхлипнула.
– Ты чего? – изумился он.
Они оба заметили, что руки его в запекшейся крови. Он принялся оттирать их снегом. Остатки снега в тазу быстро окрасились в розовый цвет.
Дарья выбежала за свежим снегом.
Когда вернулась, он, скинув полушубок, осторожно пробовал ходить. На нем были немецкие зеленые штаны и немецкий китель без ремня. Она вдруг вспомнила, что стоит перед чужим человеком в нижней юбке, но тут же забыла, кинулась растапливать печь. Он остановил:
– Всех перебудишь. Я пойду затемно.
Дарья отыскала старые, худые валенки Степана. Он обул их, запихав в дыры соломы, надел полушубок, ушанку, взял узелок с едой, собранный ему Дарьей.
– Никто не слыхал? – спросил он ее в сенях. – Запомни – никого у тебя не было. Никому ни слова.
Он приоткрыл дверь на улицу. Слегка развиднелось перед утром. Дарью обдало холодом. Она дрожала.
– Обозналась, – сказал он дружелюбно и улыбнулся, широко растянув рот, – за хозяина посчитала. Ну, счастливо оставаться.
Он ушел. В избе все спали, и никто ничего не слыхал.
* * *
По-прежнему шли дни. Только Дарья чаще задумывалась, больше молчала. Старуха Прасковья принесла из города новость: партизаны спустили под откос немецкий эшелон. Вечером, дождавшись, чтоб уснули дети, Дарья нерешительно завела разговор с Михаилом. Сбиваясь, она говорила ему про партизан, сокрушенно спросила:
– Что же мы-то?
Михаил опешил, разволновался и, успокаиваясь, твердо сказал:
– Бабы нам только в тягость.
Она прислушалась к его голосу, и на душе у нее становилось тяжело и безрадостно.