Хаазе спросили, что ему известно о том, как покончили с собой Геббельс и его жена, он ответил: «Со слов первого сопровождающего врача Гитлера штандартенфюрера СС Штумпфеггера и доктора Кунца мне известно, что Геббельс и его жена вечером 1 мая совершили самоубийство, приняв сильнодействующий яд, какой именно, сказать не могу».
Вице-адмирал Фосс, доктор Кунц, повар Ланге, техник гаража Шнейдер, начальник личной охраны Геббельса Эккольд, инженер Цим, технический администратор здания имперской канцелярии, и многие другие опознали Геббельса. Хотя он обгорел, но узнать его мог каждый, кто встречался с ним или хотя бы наблюдал его издали. Его можно было узнать даже по карикатурам в нашей печати. У него характерная внешность. Голова непропорционально большая для его тщедушной фигуры и заметно сплющенная с боков. Скошенный лоб, резко сужающееся к подбородку лицо. Он хромал на правую ногу, она была короче левой и вывернута стопой внутрь. Правая нога не пострадала от огня, на ней сохранился ортопедический ботинок с утолщенной подошвой и протез.
«На обгоревшем трупе видимых признаков тяжелых смертельных повреждений или заболеваний не обнаружено, – записано в медицинском акте. – При исследовании трупа установлено наличие запаха горького миндаля и обнаружены кусочки ампулы во рту».
Когда были получены данные химического анализа, было вынесено окончательное суждение: «Химическим исследованием внутренних органов и крови определено наличие цианистых соединений. Таким образом, необходимо сделать вывод, что смерть… наступила в результате отравления цианистыми соединениями».
К такому же выводу пришли относительно причины смерти Магды Геббельс.
Поздно ночью 3 мая в поисках ночлега мы оказались на окраине Берлина, в Бисдорфе.
Когда мы шли по темной, глухой улице, я вдруг услышала свист соловья.
Сейчас, когда пишу об этом, мне трудно объяснить, чем он тогда так поразил меня. Казалось, здесь, в Берлине, не только все живое, но даже камни вовлечены в войну, подчиняются ее законам. А тут вдруг – соловей, несмотря ни на что, нерушимо выполняет свое соловьиное дело.
После всего, что тут было, на затихшей берлинской улице свист соловья был удивительной вестью о живой жизни.
Мы попали в какой-то дом и поднялись по темной лестнице. Постучались. С чувством скованности вошли в квартиру людей, только что переживших катастрофу падения города.
Это была скромная квартира. Хозяева ее, пожилые супруги в стеганых халатах, потревоженные нашим неожиданным приходом, предоставили нам две комнаты, а сами, видимо, долго не могли заснуть: тихие шаги их доносились из коридора. Я легла на диван, и позабытые в войну душные запахи нафталина и лаврового листа обступили меня.