Шаннон взяла с собой фотокамеру и делала снимки, надеясь, что они смогут ей потом помочь, когда дело дойдет до эскизов и рисунков.
Первое время ей было трудно приспособиться к езде по левой стороне, но она убедила себя, что все это ерунда, и вскоре забыла, по какой стороне едет.
Проезжая по узким улицам Энниса, она останавливалась, чтобы купить открытки и какие-нибудь безделушки для друзей, которые знали, что она поехала отдохнуть и развеяться, но не имели понятия, к кому и для чего.
С грустью она вынуждена была признаться самой себе, что нет у нее в Нью-Йорке и во всей огромной Америке ни одной живой души, с которой бы она хотела или чувствовала необходимость поделиться самым сокровенным, открыться как на духу. А не только посылать открытки.
Для нее всегда главным были не люди – внезапное открытие испугало ее до того, что даже ослабели руки, сжимавшие руль. Да, не люди, а работа. Неужели действительно так? Пожалуй, она чересчур резко, слишком безжалостно высказывается о самой себе. Так нельзя. Конечно, работа значит для нее очень много, но ведь были и увлечения, и просто дружба. Куда же все это сейчас подевалось? Почему она, только-только оторвавшись от дома, ощущает себя потерпевшим кораблекрушение пассажиром, единственным оставшимся в живых посреди океана сомнений и неопределенности?
Но о чем вообще речь, если она это вовсе не она, не Шаннон Бодин по рождению, а Шаннон Конкеннан? И выходит, вовсе не она была и считала себя до сих пор довольно успешным художником по дизайну, а кто-то совсем другой?
Она горько усмехнулась. Кто же она в действительности?
Незаконная дочь совершенно неизвестного ей, безликого ирландского фермера, который не хотел или не смог быть фермером и кто уложил к себе в постель молодую, одинокую, несчастливую в собственной семье американку?
Пусть так. От этой мысли ей делается неуютно, даже больно, но неужели она сама настолько бесформенна и слабохарактерна, что один подобный факт – ее незаконное рождение – может значить так много для нее, взрослой и неглупой женщины?
И все же так оно и есть…
Она уже стояла на пустынной кромке берега, совсем одна, ветер развевал волосы, она ежилась от прохлады и знала: да, это правда, никуда от нее не деться.
Может быть, если еще с самых ранних лет ей стало бы известно, что Колин Бодин, хороший, добрый Колин, был тем, кто принял ее как дочь, а вовсе не родным отцом, то сейчас она бы себя чувствовала по-другому. Не как человек, живший столько лет в обмане, во лжи. Истина, обрушившаяся на нее почти через тридцать лет, оказалась слишком тяжкой – почти раздавила ее.