— О, давно не видались, — хмыкнул Арнольд. — Чего голос грустный? Телевизора насмотрелся?
— Насмотрелся.
— Хорошо мы погорели.
— На семьдесят тысяч зелени с общака нашей родной фирмы, — взволнованно воскликнул Плут.
— А ты сам? — спросил Арнольд. — Только не говори мне, что свои деньги в проект не вливал.
— Вливал.
— Сколько?
— Под семьдесят.
— Ну, это ты переживешь.
— А ты?
— Мой тридцатник, — сказал Арнольд, и в его голосе ощущалась не свойственная моменту легкость: действительно, чего горевать, если погорел на тридцать тысяч долларов, тогда как лучший кореш погорел на семьдесят, а на сколько погорели другие кореша, вообще приятно представить. — Я человек осторожный.
— Осторожный. Ты же еврей натуральный! — воскликнул Плут. — Всегда в выигрыше.
— Все сказал?
— Ладно, Арнольд, не обращай внимания…
— Вообще-то, кто из нас еврей, можно поспорить, Казимирчик.
— Ну, завелся, как двигатель моего «Ягуара» — с полоборота, — с досадой произнес Плут. — Пропустим. Что-то с соображалкой туго у меня… Блин, семьдесят. И еще общак на сто.
— Последние деньги?
— Это почти сто зеленью! Ты понимаешь…
— Понимаю…
— Арнольд, вот что… Надо встретиться. Втроем. Ты, я и Глушак. Он тоже пострадавший. И влетел, думаю, больше всех нас.
— Ox, от него только шум, — поморщился Арнольд.
— Пора мириться нам всем. И вместе бороться. Или я не прав?
— Поглядим, — без особого воодушевления произнес Арнольд, отлично помнивший, как рассыпалась фирма «Восток», как разошлись они с Глушаком. Разве забудешь, если до сих пор справа ноют сломанные ребра.
— Надо людям прощать, — сказал Плут. — Тем более действительно, влезли мы в эту историю все втроем. И разгребать надо попытаться тоже сообща…
— Хорошо. Забиваем стрелочку. Ты организуй, Плут. Я с Глушаком сам говорить не хочу. Не правильно поймет.
— Да все он поймет правильно. Он хоть и с придурью, но когда надо — все понимает.
— Решили, — кивнул Арнольд.
Он отключил радиотелефон и протянул черную трубку Лене.
— Нет, ты посмотри, что гамадрилы творят! — Полковник Гринев хлопнул волосатой ручищей по газете с такой силой, что если бы этот удар достался субтильному редактору газеты «Трезвый взор», то отправил бы его в реанимацию.
— Опять тебя поминают? — с усмешкой поинтересовался Ушаков.
— Ничего, — потряс пальцем Гринев, и очки его яростно сверкнули, поймав из окна солнечный зайчик. — Завтра же будет еще один иск в суд. Я этот голубой бордель прикрою! Я ему устрою!
Война эта шла уже не первый год. Но в последние месяцы обе стороны растеряли остатки приличий. Эдуард Зарецкий, тридцатипятилетний неопрятный очкарик — главный редактор «Трезвого взора», газеты желтее желтухи и ведущий примерно такой же направленности и качества телепередачи «Горизонт» на областном телевидении а заодно депутат областного собрания и самый известный голубой в городе, сцепился не на жизнь, а на смерть с Гриневым. Конфликт давно перерос рамки обычного выяснения отношений между журналистами и представителями власти. Сыщик и редактор ненавидели друг друга отчаянно. А чему удивляться? Один втихаря подкрашивал перед зеркалом губы, строчил развязные статьи по заказу криминалитета и сделал свою газету рупором местной братвы, при этом был страшно жаден до денег и стыд свой растерял в таком далеком детстве, что ныне не мог и вспомнить, что это слово означает, а кроме — того, любил себя прямо космической любовью, с болезненной мнительностью следил за своим здоровьем. Другой был кобелем в лучшем смысле этого слова, в прошлом девушки падали ему в объятия одна за другой, но форму не растерял и до сих пор. И всю свою жизнь «давил сволочь», как сам выражался, жил впроголодь, на нищенскую милицейскую зарплату и не жалел ни себя, ни других. Так что понятно, почему их трясло при виде друг Друга.