Гребер был не слишком удивлен. Он уже не раз видел такие алтари: культ диктатора легко превращался в религию.
— Она здесь и пишет свои доносы? — спросил он.
— Нет, вон там, за письменным столом моего отца.
Гребер взглянул на письменный стол. Это был старинный секретер с полками и подвижной крышкой.
— Никак не отопру, — сказала Элизабет. — Ничего не выходит. Уже сколько раз пыталась.
— Это она донесла на твоего отца?
— Точно не могу сказать. Его увезли, и он как в воду канул. Она уже тогда жила здесь со своим ребенком, но занимала только одну комнату. А когда отца забрали, ей отдали в придачу еще его две.
Гребер обернулся. — Ты думаешь, она ради этого и донесла?
— А почему бы и нет? Иногда люди и не из-за того еще идут на донос.
— Разумеется. Но, судя по алтарю, можно думать, что твоя соседка принадлежит к фанатичкам из бригады плоскостопых.
— Неужели ты считаешь, Эрнст, — с горечью сказала Элизабет, — что фанатизм не может идти рука об руку с жаждой личной выгоды?
— Может. И даже очень часто. Странно, что об этом постоянно забывают! Есть пошлости, которые случайно западут в голову, и их, не задумываясь, повторяешь. Мир не поделен на полки с этикетками. А человек — тем более. Вероятно, эта гадюка любит своего детеныша, своего мужа, цветы и восхищается всякими благородными сентенциями. Она знала что-нибудь о твоем отце, или в доносе все выдумано?
— Отец добродушен и неосторожен, он, вероятно, давно был на подозрении. Не каждый в силах молчать, когда с утра до ночи слышишь в собственной квартире национал-социалистские декларации.
— А ты представляешь себе, что он мог сказать?
Элизабет пожала плечами. — Он уже не верил, что Германия выиграет войну.
— В это многие уже не верят.
— И ты тоже?
— И я тоже. А теперь давай-ка уйдем отсюда. Не то эта ведьма еще застукает тебя; кто знает, что она тогда может натворить!
Элизабет усмехнулась. — Не застукает. Я заперла дверь на задвижку. Она не сможет войти.
Девушка подошла к двери и отодвинула задвижку. «Слава богу, — подумал Гребер. — Если она и мученица, то хоть осторожная и не слишком щепетильная».
— Здесь пахнет склепом, — сказал он, — наверно, от этих протухших листьев. Они совсем завяли. Пойдем выпьем.
Он снова наполнил рюмки.
— Теперь я знаю, почему мы себе кажемся стариками, — заметил он. — Оттого, что мы видели слишком много мерзости. Мерзости, которую разворошили люди старше нас, а им следовало быть разумнее.
— Я не чувствую себя старой, — возразила Элизабет.
Он посмотрел на нее. Да, ее меньше всего назовешь старухой.
— Что ж, тем лучше, — отозвался он.