Позади лениво плелся конвоир.
– Ты что? Кого везешь? – спросил мой спутник.
– Э! Зека молодого деревом прибило.
– Насмерть?
– Насмерть. Под комель попал. Как угораздило – черт его знает!
Страшный обоз прошел, я смотрел ему вслед, веря и не веря тому, что случилось…
– Да. Жалко парнишку, совсем пацан был… Ну, пойдем, что ль, а то в темень попадем.
Через полтора месяца, в марте, меня с двумя отказчиками вели со Второго в Вожаель на суд. Снег уже стал рыхловат, он разъезжался под ногами, идти было трудно, и хотя со Второго вышли утром, но до моего старого лагпункта добрались лишь вечером. Там мы должны были переночевать, а утром следовать дальше – Зимка, Мехбаза и затем наша столица – Вожаель. На вахте нас небрежно обыскали и отвели на ночлег в хорошо известный мне домик в углу зоны – кондей, карцер. На этот раз в карцере натопили, дневальный был знаком мне. Я его спросил:
– Ты помнишь двух братьев? Одного здесь деревом прибило. Может быть, жив?
– Да нет. Его уже холодного привезли. Помню это дело.
– А старший? На лагпункте?
– Нет его на лагпункте. Отправили, верно, с каким-нибудь этапом. Тут у нас было два этапа. Один на Воркуту, другой – неведомо куда.
Рано утром, еще до развода, за нами пришел конвой. Никого из своих я повидать не успел. И не мог узнать, что же случилось с Борисом. Где он? Жив ли? Я думаю, вряд ли. Не могу себе представить, как бы он выжил, сознавая, что не усмотрел за братом, не уберег его. Как будто он мог что-то сделать в этом страшном и непонятном мире, куда они попали вместо страны, которую считали родной.
…Почему отец назвал их так? Почему он назвал своих поздних и любимых сынов именами мучеников? Неужели ему не было страшно? В XI веке в Киевской Руси братья Борис и Глеб были убиты третьим братом – Святополком.
В разное время, при разных обстоятельствах каким-то страшным образом эта история повторяется из века в век.
Ведь и мои Борис и Глеб рванулись к своих братьям…
«…Или, бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото кружев розоватых брабантских манжет».
Я смотрел, как на лице капитана Намятова попеременно краска ярости сменяла бледность страха, на его рефлекторные подергивания руки к кобуре нагана и пытался вообразить, как с потертых обшлагов его гимнастерки сыплются лепестки розоватых брабантских манжет…
– Чего лыбишься-то?! Вам это что, смешки! Ну не объяснять же капитану Намятову, что он карикатурно вызвал в моей памяти знаменитые строки стихотворения Гумилева.
– Я же вас предупреждал, гражданин капитан, что не нужно заводиться с ними.